Онлайн книга «Голубое сало»
|
– Позволь, mon cher ami, сим скромным куском неживой материи приветствовать тебя в день твоих славных именин. – Благодарю, Иосиф. Они трижды, по-русски, расцеловались. Слуги внесли четыре серебряные кастрюли с горелками для фондю, белое вино, мелко нарезанный швейцарский сыр, золотые спицы, чеснок и оливковое масло. – Прелестно. – Хрущев бегло разглядел заколку и небрежно нацепил ее на ворот своей сорочки. – Выпьем. Слуга наполнил шампанским два бокала. – За тебя, mon cher, – поднял бокал Сталин. – Нет, нет, – покачал головой граф. – Мои именины прошли. Утро. И посему я хочу выпить за одно твое удивительное качество, которому всегда завидовал. – Неужели во мне есть что-то, способное вызвать твою зависть? – улыбнулся Сталин. – Есть, Иосиф. Твое умение жить настоящим. – Первый раз слышу! – Да, да. Николай II умел жить прошлым, Ленин – будущим. А ты – живешь настоящим. Живешь полной грудью. И вместе с тобой живет настоящим советский народ. Сталин серьезно посмотрел во влажные, глубоко посаженные глаза Хрущева. Они чокнулись и выпили. Слуги между тем проворно готовили фондю – топили сыр в кипящем вине, быстро размешивая его специальными ложками. Двое охранников подземной тюрьмы внесли на мраморной доске отрубленный торс только что умершего юноши. Торс сочился парной кровью. Повар с ножом и двузубой вилкой склонился над ним и вопросительно посмотрел на графа. – Вырезку. На уровне почек, – приказал Хрущев. Повар принялся вырезать из торса два узких куска. – Cela vaudrait le coup d’aller à Archangelskoe pour gouter une vraie fondue! – засмеялся Сталин, садясь за стол. – Я, признаться, только что поужинал. – Мое фондю я готов есть в любое время суток. – Граф сел на противоположный конец стола. – Такого в вашем Кремле не попробуешь… Опять небось свинину ели? Или этих дурацких рябчиков в сметане? – Mon cher, ты культивируешь в себе желчь. – Я культивирую в себе гастронома. У вас не осталось ни одного хорошего повара. Ежов и Берия пересажали всех. – Приходи к нам на 8 Марта. Будет прекрасный французский стол. И куча дам, которых ты так не любишь. – Дважды в кремлевскую воду не входят… Расскажи лучше про эту амнистию. – По “ленинградскому делу”? – Да. Что это за метания? Вы полагаете, что ждановское противопоставление убогих ярмарок продовольственным советским магазинам не было ошибочным? И Вознесенский не занимался промышленным вредительством? Сталин осторожно стряхнул пепел с сигары в аметистовую пепельницу: – Вознесенский действительно был вредителем и работал на англичан. А насчет ярмарок для народа у Политбюро мнение изменилось. – Вот как? – притворно поднял брови граф. – Значит, ждановские ярмарки – не реставрация лапотной Руси? – В них было много действительно лапотного, архаического… эти показательные казни на Сенной, четвертования, битье батогами… массовые совокупления на льду… Но. Сама идея устройства зимних ярмарок не была антисоветской. – Гениально! – Хрущев ударил своими костистыми ладонями по столу, и длинный, черного дерева стол угрожающе загудел в гулком и прохладном пространстве зала. – Ленин и Сталин освободили забитого русского человека, сделали внутренне и внешне свободным! Но счастье ему обеспечат не медикаментозные разработки наших химиков, а коллективные пляски, свальный хлыстовский грех и поклонение Перуну на Сенатской площади! “Припадем к корням и напьемся древней радости предков!” Эту бухаринскую крамолу раньше протаскивали Жданов и Постышев. А теперь кто? Маленков? – Маленков здесь ни при чем. – А кому же пришло в голову амнистировать “ленинградцев”? – Мне. Хрущев тяжело посмотрел на него. Сталин ответил спокойным немигающим взглядом. Хрущев отвел глаза в сторону повара и слуг: – Ну и что? – Все готово, ваше сиятельство, – выпрямился бритоголовый повар. – Подавай. Вмиг перед Сталиным и Хрущевым были поставлены кастрюли с кипящим оливковым маслом и нехотя булькающим расплавленным сыром, тарелки со специями и с мелко нарезанной человечиной. Хрущев воткнул спицу в кровавый кусок, быстро обжарил его в масле, затем посыпал свежемолотым перцем, обмакнул в сыр, отправил в рот и сразу же запил добрым глотком ледяного “Château Rieussec”. Сталин выбрал небольшой кусочек человеческой вырезки, обжарил в масле, спрыснул лимоном, долго и неторопливо окунал в тягучий сыр, вынул, покрутил спицей в воздухе, остужая, и так же не спеша поднес к губам и попробовал: – М-м-м… Incroyable. Некоторое время они ели и пили молча. – Значит, Жданов тоже будет реабилитирован? – спросил Хрущев. – Возможно… – Сталин любовался мясом, стремительно меняющим свой цвет в кипящем оливковом масле. – Послушай, mon ami, я давно тебя хотел спросить: почему ты не держишь собак? – Я не люблю животных, – сухо ответил Хрущев. – Странно. Такой гедонист – и не любит животных. – Я не гедонист. – Граф зло посмотрел на Сталина. – Еще одна новость! А кто же ты, mon cher? – Раб Сталина, – угрюмо процедил граф, открыл рот, вывалил свой мясистый, с беловато-желтым налетом язык и, закатив глаза, завибрировал им, издавая низкий гортанный звук. Сталин замер с золотой спицей в руке. Тонкие пальцы его разжались, спица с нанизанным куском сырой человечины упала ему на колени, соскользнула на пол и завертелась на блестящем паркете. Голова вождя дернулась назад, пальцы вцепились в стол, и после долгого приступа хохота хрипло-пронзительное “Ясаух пашо!” разнеслось по пустынным залам дворца. ААА разродилась к восьми утра. Она лежала, подплывая кровью, на своей громоздкой кровати с поднятым к потолку балдахином и слезящимися глазами смотрела на плод – черное матовое яйцо чуть меньше куриного, покоящееся на ладонях коленопреклоненной маленькой дамы. Большая дама, посаженная на цепь возле ванны, билась и надсадно выла, чуя нехорошее. Роды были смертельны для ААА. Жить ей оставалось недолго. Кровь сочилась из ее развороченной матки, и не было на земле силы, способной остановить ее. Швейцар, опустившись на колени, беззвучно плакал. – Зовите… пускай попытаются… – прохрипела ААА. Швейцар неловко поднялся с колен и вышел к собравшимся подросткам: – Ступайте… Подростки стали робко подниматься по лестнице. – Только по одному… по одному… – хрипела ААА. – По одному, – высморкался в кулак швейцар и угрюмым цербером встал в дверях спальни. |