Книга Видимо-невидимо , страница 72 – Алекс Гарридо

Но молчала, смотрела на него и молчала. Олесь не вынес.

– Ты вон кто… А я? Тебе, может, такой же кто нужен. А я – куда?

– Не то говоришь, – отрезала Мьяфте.

– Да ты сама подумай: я тебя старухой видел, дряхлой, ветхой…

– А я тебя зародком видела, вот таким, – Мьяфте показала согнутый палец. – Не то!

– А говорят, что если жениться с тобой, то ты жениху горло режешь и кровь пьешь, и конец.

– Это дело человеческое, мне твоей крови не надо. Не то говоришь, Семигорич, говори уже то.

Олесь набрал воздуху – полную грудь, а сказал всего ничего:

– Не люблю.

И долго еще выдыхал лишнее, чем замахнулся – и не ударил.

Мьяфте и это не смутило.

– Я у тебя не любви прошу, я замуж за тебя хочу. Чтобы ты моим мужем стал. Чтобы ложился со мной в постель, и засыпал со мной, и просыпался. Пахал мое поле, урожай растил. Поле мое велико, не всякому по силе. Тебе – да. Ты мне подходишь, а полюбить еще успеется. Это дело наживное.

Олесь уже белый стоял, руками рубаху мял – чуть не рвал клочьями. Только бы не увидела, как поджилки трясутся, только бы не упасть самому. Силища вековечная стояла перед ним – и в жены набивалась. Поди откажи такой! А только и соглашаться – лучше в омут, в петлю, лучше живым в землю лечь… или то же самое оно и есть.

– Не буду я тебя любить, – вымолвил Семигорич застывшими губами. – Не лежит к тебе душа, не принимает сердце. Не по чину мне такая невеста, да и всё. Вот мой ответ и другого не будет.

Сколько времени прошло в тишине – Семигорич не знал. Только стемнело вдруг, будто вечер сменился ночью, а когда успело солнце зайти, непонятно. Миг ли прошел, час ли, а только когда Мьяфте все же ответила, он вздрогнул.

– Вот и Хейно Куусела… – вздохнула Мьяфте. – Отказался меня любить.

Олесь впился в нее глазами: все ему стало ясно в этот миг, все предстало, как на ладони. Аж дух захватило от этой ясности, от неумолимости жизни и смерти, обступивших его. Страха только не было, страх смела кипучая волна гнева и отвращения:

– И поэтому он умер? Поэтому ты его жизни лишила, приговорила его? Мразь ночная, тьма могильная, гадина! Не получишь ты меня, хоть сейчас на стол укладывай – я готов, вот, дай обмыться только и в чистое одеться. Не боюсь я тебя. Лучше умереть, чем с тобой, паучиха, пиявица, в постели лежать.

И пока он это говорил – это, да и поболее этого – из глаз Мьяфте покатились слезы, чистые, хрустальные, и так вольно катились по ее лицу, словно она отродясь не стыдилась их, не стыдилась выказать горе. Сама она при этом словно колебалась: уйти или все же остаться и сказать, что просится быть сказанным. Но Олесь Семигорич не видел ее, не пытался даже: ему было все ясно и понятно, чего ж еще искать? Он стоял такой гордый и отважный, что Мьяфте невольно им залюбовалась и улыбнулась, хотя слезы всё текли по щекам и уголки губ дрожали в этой улыбке. И не было в ее голосе важности и гордости, с какими часто она говорит с людьми, когда она ему тихо сказала:

– Ты только заметь, мастер Семигорич, что всё это, до словечка, ты сам сказал, сам и придумал. Запомни это на всякий случай. Вдруг пригодится еще, – и подняла руку, отстраняясь от новых его обвинений. – Я не грожу тебе. Я думаю: вдруг увидишь что новое, против твоих мыслей. Так ты помни, что сам их придумал, не из бывшего взял. Легче будет понимать, что как на самом деле есть. А я пойду: на нет и суда нет. Прощай, Семигорич.

И даже отошла на пару шагов. Олесь ведь всегда быстро соображал, даром что многим казался медлительным и что в облаках витает. Он основательный просто, Олесь Семигорич, но тут уж – что раздумывать было? Тут всё ясно ему стало, еще яснее прежнего.

– Постой, – кинулся он следом. – Что, Хейно тебя теми же словами отваживал?

– Много знать хочешь, – отрезала Мьяфте, и тут уж в голосе угроза рокотала.

– Прости, – согласился Олесь. – Хочу.

– Нет, – Мьяфте качнула головой. Так устало и – показалось – безнадежно, что у Олеся сердце заныло. Сам вот так томился и тосковал от безнадежности своей любви, и было это всего только зиму назад.

– Нет, Хейно Куусела так прямо и сказал: боюсь тебя. Ему для этого не надо было грязью меня поливать.

Олесь чуть за щеки не схватился: таким жаром налились, до боли.

– Точно, боюсь, – признался, чувствуя влагу у самых ресниц и отчаянно борясь с ней. – Боюсь, но не только. Дай мне… времени чуток. Слушай, не каждый день девки сватать приходят, не привык я, растерялся. Прости, злое и глупое сказал. Правда, дурак и боюсь. Дай время.

Мьяфте посмотрела ему прямо в глаза, усмехнулась.

– А не дам. Уже вот дала – не заметил? Больше нет у меня для тебя времени. А боишься отказом обидеть – так ты не бойся. Я топиться в твоей речке не побегу.

– Знаю, – засмеялся Олесь от накатившего ощущения воли: холодком по плечам, жаром между лопаток. Чуть не задохнулся от поднявшейся в груди силы и полноты: когда сердце с сердцем говорят на равных, то и страху места нет. – Как же тебя не бояться? Вон ты какая. И топиться не побежишь. Где я еще такую найду?

Мьяфте заломила бровь, вскинула подбородок. Потрудилась наконец во всей красе своей показаться, как будто выступила из тени. У Олеся дыхание перехватило.

– Не много тебе будет?

– В самый раз. Иди за меня.

И она дала ему себя обнять. И оказалась теплая, мягкая, живая и молодая, настоящая совсем.

* * *

Когда они вернулись с небес, погода стояла ясная. Солнце сияло в синеве, листья трепетали на легком ветерке, вода гладкая лежала в берегах. У лестницы их встречал Ао, прижимая палец к губам, напоминая, что всё, сказанное здесь и сейчас, может обернуться против них – непредсказуемым образом, но необратимо. Молча они проходили в дом, вешали одежду в сенях и садились к накрытому столу. Накрыто было от души. Прежде чем уйти, Мьяфте расстелила яркую полосатую скатерть, выставила на стол миски с солеными грибами и мочеными ягодами, доски с хлебом, кувшины с пивом и квасом – откуда только взялось, удивился Видаль. И тут же испугался, что заговорил.

– Свое принесла, – хмыкнул Хо и с опаской посмотрел на грибы. – Да говори уж теперь, мы в домике.

– Отчего ты не любишь ее? – удивился Видаль, заглядывая в печь. Там томилось, и вздыхало, и посвистывало, и шкворчало в горшках.

– Непонятная она. Что ей за праздник? Она что, наперед знала?

Видаль пожал плечами и взялся за ухват. Рутгер подошел помочь, но его отстранила Ганна.

– И ты тоже сядь, Хосе. Ты хозяин и герой сегодня. Садись во главе стола, так правильно. А я тут немножко еще похозяйничаю, пока твоя женщина больна. Как сестра. Позволишь?

Видаль отдал ей ухват и поцеловал в щеку. Она прижалась лбом к его плечу – и оттолкнула легонько.