Книга История ворона, страница 24 – Кэт Уинтерс

– Садись, – просит она, прижимая к губам носовой платок.

Повинуясь ее приказу, я опускаюсь на мягчайшие перины.

– Эдди… – начинает она, обвив меня руками. Пальцы у нее ледяные, но я не подаю вида. – Конечно, мне очень трудно тебя отпустить, – продолжает она тихим и легким, как перышко, голосом, – но я прекрасно понимаю, что университет поможет тебе стать по-настоящему успешным человеком!

– Отец говорит ровно обратное, – замечаю я и шумно втягиваю носом воздух.

– Да, его мнение мне известно.

– Он говорит, что я совершенно его разочаровал, – продолжаю я, бросая беспокойный взгляд на закрытую дверь. – Как бы он не передумал везти меня утром в Шарлоттсвилль…

– Не переживай, он непременно тебя отвезет. Я это устрою. Он вовсе в тебе не разочарован. Он просто не знает, как воспитывать юношу с твоим умом и талантом, вот и всё. Ты его изумляешь и озадачиваешь, это и вызывает у него гнев и замешательство…

– Уж о его гневе и замешательстве я знаю всё.

– Какой бы путь ты для себя ни выбрал, я буду тобой гордиться, милый, – говорит матушка, склоняясь ближе ко мне. – Не стыдись своей музы и не бойся к ней прислушиваться!

Я вдруг задумываюсь о том, какое впечатление произвела бы моя муза на матушку, встреться они лицом к лицу.

– А если я буду писать на мрачные, безрадостные темы, вы всё равно будете мной гордиться? – спрашиваю я, заглянув ей в глаза.

Она хмурится, и на лбу у нее появляются морщинки.

– Какие еще мрачные, безрадостные темы, Эдгар?

Дрожь в ее голосе как нельзя правдивее отвечает на мой вопрос.

– Да так, не важно, – покачав головой, говорю я. – Мне просто совсем не хочется, чтобы вы из-за меня так переживали.

– А что ты такое пишешь? И впрямь есть о чем переживать?

– Нет, что вы! Прошу, забудьте, что я сейчас сказал. Волноваться совершенно не о чем, – заверяю я ее и накрываю ладонью наши руки. – Я буду старательно учиться, чтобы вы гордились мной по праву, матушка!

– О, в этом я ни капельки не сомневаюсь, – говорит она и, заметно расслабившись, откидывается на подушки.

Я улыбаюсь в ответ, и мы погружаемся в молчание, отягощенное горем. Наши пальцы переплетены. Огонь в камине тихо потрескивает. Из матушкиной груди доносится пронзительный свист – так часто свистит в дымоходе ветер.

Колокол ричмондской церкви бьет девять раз, знаменуя скорый ход времени, – и ему вторят большие часы, стоящие в гостиной.

Где-то вдалеке воет собака.

Матушка внимательно разглядывает мое лицо, словно старательно вырисовывая каждую мою черточку на холсте своей памяти.

Мне тяжело на нее смотреть, невыносимо вновь видеть перед собой умирающую женщину!

– Я буду по вас скучать, – признаюсь я.

– А я по тебе, мой милый! – Матушка прижимает меня к груди. Лицо мне щекочут оборки ее чепчика, но это вовсе меня не заботит. В ее объятиях чувствуется бесконечная любовь. Нечто похожее я чувствовал еще в детстве, когда мне часто снились кошмары и матушка вот так же обнимала меня, чтобы успокоить.

– Я до конца своих дней буду благодарить Господа за тот день, когда ты появился в моей жизни, Эдди, – говорит она. – С этими твоими огромными серыми глазами, прелестными кудрями и речью, выдающей твой незаурядный ум! До того дня я и не знала, что это такое – любить другого человека. И что бы я делала, если бы…

Рыдания мешают ей закончить свою мысль, а на смену рыданиям приходит и новый приступ кашля, – такой сильный, какого я еще в жизни не слышал.

Я подаю ей чашку с водой, укутываю ее ноги в одеяло и яростно принимаюсь раздувать огонь в камине мехами, чтобы только прогнать из этой комнаты пронизывающий холод.

Матушка утирает глаза платком и благодарит меня. Чувствую, что и сам вот-вот разрыдаюсь. Нужно скорее уходить, чтобы она не заметила моих слез. Губы у нее стали тусклыми и прозрачными, как воск, щеки ввалились, как у мертвеца. В груди что-то без конца свистит и клокочет.

Я кидаюсь обратно, к себе в комнату, прихватив с собой подсвечник. Пламя свечи потрескивает у меня над ухом, а его свет расползается по зеленым стенам.

– Эдгар! – слышу я за спиной зов отца.

Резко останавливаюсь и оборачиваюсь к нему.

Он стоит на пороге своей спальни, и его рослая фигура полностью закрывает собой дверной проем. Джон Аллан вертит в пальцах серебристый шейный платок и, прищурившись, смотрит на меня. Вне всяких сомнений, он замечает мои раскрасневшиеся глаза и влажные от слез щеки, хотя в коридоре довольно темно.

Нет уж, сегодня я ему не позволю над собой измываться.

– В Шотландии ты, поди, и сам ревел в три ручья, как младенец, когда твоя матушка скончалась, тварь ты бесчувственная, – злобно цежу я сквозь зубы.

Точнее, нет. Вслух я пока этих слов так и не сказал. Скажу, если придется, но пока что просто неотрывно смотрю на отца, сжимая в руке подсвечник.

– Не забывай о том, сколь хрупко матушкино здоровье, когда будешь писать ей из университета, – предупреждает он и потуже затягивает платок на шее. – Не расстраивай ее просьбами выслать денег или жалостливыми историями о своих бедах и о том, как сильно ты скучаешь по дому. Мне-то прекрасно известно, какие драматичные письма ты умеешь сочинять…

– Мне вовсе не хочется ее расстраивать, отец.

– Все жалобы адресуй исключительно мне.

– Хорошо, сэр.

Он резко поворачивается, явно желая скрыться в своей спальне.

– Почему же на вас выходная одежда? Вы что, куда-то собираетесь? Мы ведь уезжаем ранним утром, – напоминаю я.

Он замирает посреди своей комнаты, ко мне спиной. Мне видно только его зеленое пальто и голову с жесткими, непослушными кудрями.

– Мои дела никоим образом тебя не касаются, Эдгар, – строго отвечает он. – Иди спать.

Дверь в его комнату с громким стуком захлопывается у меня перед носом.

А я со вздохом возвращаюсь к себе в спальню.

Вероятнее всего, отец сейчас расчесывает кудри и подравнивает бакенбарды перед очередным свиданием с Элизабет Уиллс. «Интересно, не мой ли отъезд они сегодня будут праздновать», – думается мне, и внутри всё сжимается от омерзения. Мне представляется, как они лежат у Элизабет в постели, хихикают и восторженно восклицают: «Как же славно, что мы наконец избавились от этого мерзкого мальчишки!», а матушка в это время в своей спальне с трудом дышит. Я съеживаюсь под одеялом, прислушиваюсь к тиканью часов, отсчитывающих минуты до моего долгожданного отъезда, и мысленно прощаюсь со всеми женщинами – и живыми, и уже почившими, – которых мне завтра придется покинуть.

Что же до моей музы… Я мечтаю о том, чтобы в этот темный час она утонула в реке Джеймс, как бы жутко это ни звучало. Мне бы очень хотелось прибыть в Шарлоттсвилль самым обычным студентом со вполне понятными амбициями, молодым ученым, который усердно тянется к знаниям и обладает талантами, вызывающими у людей восторг, а вовсе не ужас и страх; человеком, свободным во всех отношениях, тем, кому уже совсем скоро не понадобится ни цента от Джона Аллана.