Книга Повиливая миром , страница 7 – Татьяна Краснова

Мы выходим переулками на площадь у ворот Арсенала.

От ослепительных красок кругом идет голова. Дожи и догарессы, шуты, клоуны, вампиры… Дамы в мехах и настоящих изумрудах. Мальчишки и девчонки в курточках, оклеенных желтой монтажной лентой и с пчелиными крылышками из картона. Стайка эльфов и целое семейство королевских мушкетеров. Львы Арсенала смотрят на гуляющую веселую толпу, и на львиных мордах можно разглядеть ухмылки.

В конце концов, и у зверей тоже карнавал…

На вапоретто входит доброжелательная собака.

Животное тоже принаряжено – вокруг песьей талии шуршит розовая юбчонка с блестками.

Млекопитающее виляет хвостом, обнюхивая людей, и всем своим небольшим организмом выражает приязнь ко всему человечеству.

Огромный вольт – человек в полностью закрытой маске, закутанный в золотой плащ, с золоченой головой громадного льва на плечах и с посохом в руках, наклоняется к собаке.

Собака обнюхивает протянутую руку в перчатке, унизанной кольцами. Потом смотрит вверх. Собаке ласково кивает звериная голова в перьях.

На собачьей морде написана паника: «Боже, кто ты?! Зачем ты пахнешь как человек?!»

Боязливо поджав хвост, пес ретируется под лавку.

Смеется весь пароходик, включая самого вольта с львиной головой.

Смех из-под маски доносится глухо и страшновато, убеждая собаку, что под лавкой ей будет гораздо удобнее…

Устройство здешней жизни проще московского.

Это объяснимо.

Более или менее безразлично, на каком стуле ты сидишь в маленьком ресторанчике, если перед тобой багровое солнце заваливается за горизонт на фоне филигранной колокольни святого Георгия, и моря, и парома, волокущего стреноженные автомобили с суши на сушу – из Кьоджи ^[37] на Пьяццале Рома ^[38]. В общем, не очень важно, каким именно фартуком подвязана твоя веселая парикмахерша, если за окном ее маленькой паруккерии шумит улица Гарибальди, выходящая прямо к лагуне.

Утром, часов в шесть, на канал святой Анны приходит лодка с рыбой.

Сегодняшний улов – рыба-меч, страшная и громадная. В рыбной лавке добыча производит сенсацию. Чудище фотографируют и немедленно помещают на фейсбук.

Булочница из лавки напротив (та самая, что не пускает к себе собак) бежит через улицу, и ей отрезают шмат «пешьи спады».

У соседского мальчишки-подростка день рождения. Подарок – новый телефон, с которым мальчишка бегает по соседям, восторженно вереща. Мне приходится оценить качество фотокамеры.

Парикмахерша, намазав мои волосы краской, сует мне в руки Gazettino – наш местный боевой листок. На первой странице статья о хулиганах-подростках, напавших на какую-то старушку.

– Читай! – командует парикмахерша. – Куда катится этот мир?

Мир перекатывается за окнами детскими голосами, полуденным колокольным звоном, гудками буксиров и криками чаек. Чей-то мяч влетает в открытую дверь и катится мимо меня…

…в более или менее определенную бесконечность.

«Большая часть того, чему мы их учим, им никогда не пригодится».

С этой фразы начинается каждый второй текст про высшее, среднее и вообще любое образование.

Кажется, мы обанкротились, и груды самоцветов, которые мы считали самой твердой из всех валют, превратилась на наших глазах в цифровые черепки – лежат у ног любого дурачка, попроси Siri, она тебе выберет картинку поярче, историю поинтереснее…

Вся громадная Библиотека, написанная человечеством за его долгую историю выщелкивается на крошечный светящийся экранчик нажатием нескольких несуществующих кнопок – часто в кратком изложении, для тех, кто не любит «лонгридов».

Сейчас уже не так просто вспомнить, зачем же мы приходили в аудитории Московского университета в те незапамятные годы, когда книжки еще были прямоугольными предметами, пахнущими старой бумагой и временем, когда иностранные тексты еще «читали и переводили со словарем», а конспекты писали в тетрадке.

Кажется, я могу вспомнить две вещи.

Первая и самая главная – мы шли «к своим».

Над нами и тогда посмеивались одноклассники, презирая наши очки, сложноподчиненные предложения и нелепые цитаты.

И тут…

Знаете, у великого профессора Гращенкова, читавшего в далекие советские годы будущим искусствоведам описание и анализ художественного произведения, был такой фокус. Посреди лекции он (очень к месту!) цитировал Гумилева – не просто не включенного, а начисто вымаранного из школьной программы. Начинал наизусть «Заблудившийся трамвай» и вдруг где-то посередине «забывал» текст. И смотрел в зал на первокурсников – продолжит ли кто-нибудь? Продолжали всегда. Пусть один, двое – но всегда.

Это был, конечно, снобизм. Теперь такое не принято, а тогда принято было. В то нетолерантное время еще можно было спрашивать: чужой? Свой?

Какая, собственно, разница, вспомните ли вы, что там дальше:

Без интернета, помните?

Один человек не делается хуже другого от того, что не помнит наизусть Гумилева. И наоборот, доскональное знание поэзии Серебряного века и музыки позднего барокко не мешает человеку быть мерзавцем. Но нам тогда было важно, что мы со своими дурацкими стихами и мечтами – не одни.

Второй вещью была магия.

Самая натуральная магия высшей пробы.

В юности мне посчастливилось несколько раз попасть на лекции Сергея Сергеевича Аверинцева. До сих по мне кажется, что я не видела ничего чудеснее этой «игры в бисер», этого блеска и изящества работы человеческого интеллекта.

Никакого практического применения нет и не может быть у поэтики ранневизантийской литературы. Никак нельзя использовать ни для каких утилитарных целей этот самый «счастливый брак биографического жанра и моральной философии». Это было волшебство. Чистое, хрустальное, бесполезное и великолепное. Магия.

Ну и вот. Старики умерли. Мы постарели. Мой Университет сильно изменился.

Иногда мне кажется, что не к лучшему, но ворчать – это дело стариков, а дело молодых – громить и ниспровергать.

Мы ждем их каждый сентябрь – молодых и незнакомых.

Мы, к сожалению, не чета ушедшим и уходящим сейчас.