Онлайн книга «Азарел»
|
— Не надо мне пищи, — ответил я ей и втоптал ее в грязь еще глубже. Она только рассмеялась: — Ох, как ты голоден! Так оно и было. Но прежде, чем я мог пуститься в путь, передо мной появилась Лиди. Моя мать послала ее следом за мною с шапкой и пальто. — Вот, — сказала Лиди, — наденьте. Пальто и шапка тоже смотрели на меня косо и неодобрительно; так я обычно смотрел на отца. — Ты только посмотри, как зябнет этот мальчик, — сказало пальто. — Может, у него малокровье? А шапка: — Ты думаешь, голова у тебя не может простыть? — Ну, давайте, — сказала Лиди. — У меня еще дела есть! — Не надо, — ответил я, — я ничего не боюсь. Так и скажи моей матери. Только от настоящей матери я приму пальто. Но шапку все-таки взял. — Не потому, что боюсь, а чтоб не быть совсем раздетым. И чтобы люди не глазели. — Да мне какое дело, — сказала Лиди и тут же ушла. Хорошо, — подумал я. — Вот и это кончено. Я оглядел улицу: «Если двигаться, то не зябнешь». Эти слова, так же как и те, что произносила булочка, а за нею пальто и шапка, пришли от моих родителей и вцепились в меня, и я не хотел их слышать: Что это? — подумал я. — Вы все еще говорите со мною? Так вот же вам: и «двигаться» не буду, и не озябну! И с этим зашагал, но только совсем медленно. Проходя мимо нашего храма, я внимательно посмотрел на здание и хорошо разглядел надпись наверху: «И буду освещать перед вами путь днем и ночью, чтобы вы не страшились». Ха-ха! — подумал я. — И он еще говорит! Ты освещаешь?! Кому? Моему отцу, злому, скверному священнику, и моей матери, трусливой, ненастоящей матери. И Эрнушко, потому что «не заботься ни о чем, кроме твоих уроков». И Олгушке, потому что «вот видишь, чем это кончилось». И смотрится в зеркало. И даже Лиди освещаешь, потому что «у меня и еще дела есть». И господину учителю Вюрцу тоже освещаешь, потому что он говорит: «не умничай, Азарел». И госпоже учительнице тоже, потому что она сказала: «кто не любит свою мать, его место в углу». Но что освещаешь ты мне? Я поднял камень и швырнул его в надпись на фасаде. Вот как, — подумал я, — вот как я буду вести себя впредь. Но камень еще не долетел, а я уже трясся от страха. Что ты трясешься? Это так-то ты собираешься быть злым, «как бешеная собака»? А ну-ка еще один камень! Но этот, второй, я бросил не туда же, а в другую надпись, что была над входом в залу собраний: «У меня Совет, у меня Правосудие». — Ну, — сказал я, пока летел камень, — а мне что ты посоветуешь? Ты посоветовал бы мне вернуться и поцеловать руку злого отца, верно? Да, потому что и ты такой же, как он. В Десяти заповедях ты требуешь: «Чти отца твоего и мать твою». Конечно, тебе все равно, не злой ли отец и не смешлива ли, не труслива ли мать. Чти — и все тут! Но чти и люби сына тоже — этого в твоих Десяти заповедях нет. И полетел еще один камень. Им я уже всё сказал, теперь скажу и тебе. Получай! Довольно я набрался страху перед тобою: каждую субботу — не тронь ни огня, ни карандаша, ни медной монетки, потому что, ох! а вдруг, ох! а вдруг. Но теперь уж «это кончено»! И, если хочешь, побей меня. Приди, «явись» и порази. Но ты не явишься, ты говоришь: там есть твой отец, они тебя там достаточно бьют, будет с тебя, зачем еще и мне являться? Конечно, не явишься, ведь тебя даже и то не заботит, чтобы я мог сказать тебе: «Ты такой же, как мой отец!» И летели камни. Но каждый из них словно бы отвечал: — Сейчас тебе легко «фанфаронить», а вот ты вечером изругай меня, Бога, и покидайся в меня, вечером! Когда останешься без ночлега! Я перестал бросать камни и закричал, обращаясь к небу: — Так наступи же, вечер, наступи, темнота, я все равно буду тебя ругать и кидаться камнями. Тут мне пришло на ум, что в школе, прямо рядом с храмом, сидят сейчас мои товарищи по третьему классу, а в четвертом — Олгушка. А Эрнушко — напротив, недалеко отсюда, в первом классе реального училища. Я подумал: повсюду буду стучаться, и входить, и говорить то, что теперь знаю про Бога, про моего отца — его священника, про евреев и христиан; но потом не стал этого делать. Я подумал: чтобы меня уже схватили где-нибудь, когда будет еще вечер, и будет темно, и я хочу бранить Бога и кидаться камнями? А потом — войти в наш храм и там сделать то, что решил. Теперь я уже сильно озяб и снова услышал слова отца: «если двигаться, будет не так холодно». — Ладно, — сказал я, — буду двигаться, пока не стемнеет, но не так, как хотелось бы тебе. А так, как я хочу. И побежал, и свистел на бегу, потому что «порядочные дети на улице не свистят». Но этого мне было мало. Я подумал: Довольно я боялся испачкаться! И стал пробовать кувыркаться в грязи. Так я пробежал все Крепостное кольцо, где было больше всего лавок, больше всего еврейских лавок. Я думал, пусть они видят, и глядят, и дивятся, «что случилось» со мной. Да, пока я еще не учился, а после на каникулах, я часто ходил сюда с матерью и с Лиди на рынок и нес одну из сумок, и слышал то и дело: «только веди себя прилично», «не лезь в грязь, Дюри», «не сходи с тротуара», и хозяева, завидев мою мать, приветствовали ее: — Как вы прекрасно выглядите, сударыня, — и: — Как чудесно говорили его преподобие, право же, мы гордимся ими, — и про меня: — Какой миленький этот малыш! Ну, конечно, ведь моя мать покупает у них, и они гордятся моим отцом? И конечно, никому из них мой отец никогда не сказал с кафедры: «Вы льстите только тем, кто у вас покупает». И кувыркаясь, я кричал: — Как вы прекрасно выглядите, сударыня! — Какой миленький этот малыш! — Право же, мы гордимся его преподобием! — Но из-за скверной погоды ни один хозяин не стоял в дверях; к тому же снова начался дождь. Этот злой Бог, — думал я, — обрадовался бы, если бы я «простыл» и «умер»: тогда бы я не смог уже сказать вечером в храме то, что хочу. Нет, нет, лей, дождь, лей, я не стану прятаться в подворотне! И я снова засвистал. |