Онлайн книга «Волоколамское шоссе»
|
– Но как же? Ведь тут есть полковник. Слышу похмыкивание Панфилова. – Должно быть, вы хотите, товарищ Момыш-Улы, чтобы командующий дал мне нагоняй, – интонация становится чуть иронической, в воображении вижу тонкую усмешку под квадратиками черных усов, – нагоняй за то, что у меня такие недисциплинированные подчиненные. Что я их распустил. Выговариваю: – Есть! – Ну вот… Какие у вас ко мне вопросы? – Пришлось накормить раненых. Да и бойцов полковника Малых. Продуктов осталось маловато. – Останавливайте от моего имени любую повозку, любую машину с продовольствием, забирайте. – Есть! – Задача у вас прежняя. Вы поняли? Ну-с, будьте начеку. До свидания, товарищ Момыш-Улы. Где-то на далеком конце провода трубка положена. Кладу трубку и я. Взглядываю на Бозжанова. Сияют его приоткрывшиеся в улыбке ровные белые зубы, сияют глаза, смотрят на меня с детской любовью. – Чему радуешься? – Аксакал! Не раз в некоторые особые минуты – большей частью это были кульминации, пики нашей повести, сложенной автором Войной, – Бозжанов употреблял такое обращение. Сейчас в нем слышна торжественность. – Аксакал, это замечательно! – Ища выражений, он возносит обе руки. – Теперь живем! – Чего доброго, пустишься в пляс? Продолжая улыбаться, Бозжанов встает «смирно»: руки по швам, каблуки вместе, носки врозь. Возвращаюсь к себе. Со мною идет, держась на полшага сзади, неотлучный Бозжанов. Все, кому привелось перебыть эту ночку в моем штабе, ждут моих вестей. Всем интересно: зачем меня вызывали на армейский узел связи? Полковник Малых сидит на кровати, привалившись к спинке. Он после короткого сна уже побывал среди своих бойцов. Напряжением воли он заставляет себя бодрствовать, хотя разбит усталостью. Его втянутые щеки все еще землисты. – Садись, Момыш-Улы, садись, – роняет он. Как же я скажу ему, пятидесятилетнему полковнику, что он переходит в мое подчинение? Нет, язык не повернется произнести это. Нет, командующий, конечно, поспешил. И стоять как-то неловко, и не могу сесть. Говорю: – Командир дивизии звонил от командующего армией. Там и товарищ Звягин. (К чему, черт возьми, приплетаю Звягина?) Генерал предупредил, что противник, возможно, будет атаковать ночью… Спрашивал, товарищ полковник, про вас. Уф, не могу сказать, и баста! – Ну! Чего тянешь? – Я доложил, товарищ полковник, что вы находитесь у меня, что ваш штаб приводит людей в порядок. Доложил, что вы здесь являетесь старшим начальником. Как-то виляю, клоню дело к тому, чтобы Малых принял командование. Ведь по уставу в таких случаях командование принадлежит старшему. И вдруг повелительный, возмущенный голос: – Аксакал! Оборачиваюсь к Бозжанову. – Аксакал! Почему не берете повод? Исполняйте приказание. Это резкое, требовательное восклицание придало мне силы. Я остро ощутил веление долга. ДОЛГ – пишите крупными буквами это самое высокое слово – голосом Бозжанова прокричал мне: исполняй! Колебания, нерешительность вмиг меня покинули. Я выпрямился. Речь стала официальной. – Товарищи! Командир дивизии приказал мне командовать всей группировкой в Горюнах. Товарищ полковник, доложите: чем вы располагаете? Мгновение тишины. И вот полковник поднялся. Разбитый усталостью, он сейчас испытал еще и удар по самолюбию, но овладел собой, встал, спросил у начальника штаба: – Дормидоныч, как ты считаешь, что у нас есть? – Пока имеем, товарищ полковник, человек двести семьдесят или двести восемьдесят. Еще соберем. Далее Дормидонов сообщил о вооружении: имелись противотанковые гранаты, пулеметы. Все поочередно доложили. Я занял новый командный пункт в железнодорожной будке, несколько позади деревни. В передней каморке заполыхала печурка, засветилась коптилка, в комнату побольше перекочевали наша лампа, телефон, бумажное хозяйство Рахимова. Тимошин организовал связь со всеми моими новыми войсками. К ним, руководствуясь пословицей «свой глаз – алмаз», сходил обязательный Рахимов, на местности рассмотрел позиции, чтобы затем в точности нарисовать. Толстунова и Бозжанова я послал в роты проверить бдительность ночного охранения. Незаметно пролетела ночь. Противник, говоря языком боевых донесений, активности не проявил. Помню, я откинул край нашей светомаскировочной шторы – плащ-палатки, глянул наружу: показалось, тьма чуть помутнела. Как раз в эту минуту позвонил, Панфилов. – Доброе утро, товарищ Момыш-Улы. Поздоровавшись, я отважился заметить: – Покамест еще ночка. – Э, ночка позади. Уже можем ее себе приплюсовать. Выиграли ее, отняли у противника. Не хотел он нам ее отдать, да помотали мы его вчера, вынудили приводить себя в порядок. Думаете, только нам выпало это? Ошибаетесь, товарищ Момыш-Улы. – Я же ничего не говорю. – А я вижу по глазам. Панфилов засмеялся своей шутке. Нас разделяли заснеженные просторы, но не приходилось сомневаться: он встретил в отличном настроении этот первый брезг утра. – Я уже чаевничаю, завтракаю, – продолжал он. – Так сказать, справляю новоселье. Вы меня поняли? – И я тоже новосел. Перебрался в путевую будку. Отсюда управляю своими сводными войсками. – Со сводными войсками, товарищ Момыш-Улы, придется вам расстаться. Полковника Малых со всеми его силами отправьте в мое распоряжение. Всех его людей освободите. Пусть идут ко мне, пока темно. Затем генерал приказал отослать к нему и майора Юрасова. – Отдайте ему отрядец Исламкулова. Пусть майор явится во главе войск. Хоть двадцать человек, а все-таки войска. Вы поняли? Ночью Панфилов отодвинул в сторону соображения, касающиеся самолюбия подчиненных. А сейчас заботился о том, чтобы без надобности не унизить командира, уже униженного, душевно израненного безжалостной действительностью, оберегал его достоинство. – Рассчитывайте, товарищ Момыш-Улы, только на себя. Только на свой батальон. И вчерашним выигрышем не обольщайтесь. Нам с вами следует знать, что выигрыш с проигрышем в одной телеге ездят… Во все стороны поглядывайте. Прикройте себя справа и сзади. Роту Заева снимите. Лишь прошлым вечером Панфилов сказал о переброске роты Заева «повременим», а нынче еще до утренней зорьки приказал: «снимите». Подготовляя сопротивление на следующем рубеже, оставляя в ключевой точке на шоссе впереди всех войск мой батальон, он, как и прежде, разговаривал со мной начистоту, ничего не обещал, не прикрывал реальность неясным, неверным утешительным покровом. |