Онлайн книга «Волоколамское шоссе»
|
Рахимов был начальником штаба батальона. Он встал. – Лейтенант Рахимов! Вызовите сюда красноармейца Блоху. Пусть явится немедленно. – Есть, товарищ комбат. – Через час с четвертью, в шестнадцать ноль-ноль, постройте батальон на поляне у этой опушки… Все. Идите! – приказал я Рахимову. – Что вы хотите со мной сделать? Что вы хотите со мной сделать? – торопливо, словно боясь, что не успеет сказать, заговорил Барамбаев. – Расстреляю перед строем! Барамбаев упал на колени. Его руки, здоровая и забинтованная, измаранная позорной кровью, потянулись ко мне. – Товарищ комбат, я скажу правду!.. Товарищ комбат, это я сам… это я нарочно. – Встань! – сказал я. – Сумей хоть умереть не червяком. – Простите! – Встань! Он поднялся. – Эх, Барамбаев, Барамбаев! – мягко произнес Бозжанов. – Скажи, ну что ты думал? Мне на мгновение показалось, что я сам это сказал: будто вырвалось то, чему я приказал: «Молчи!» – Я не думал… – бормотал Барамбаев. – Ни одной минуты я не думал!.. Я сам не знаю как. Он опять цеплялся, как за соломинку, за эту фразу. – Не лги, Барамбаев! – сказал Бозжанов. – Говори комбату правду. – Это правда, это правда… Потом гляжу на кровь, опомнился: зачем это я? Черт попутал… Не стреляйте меня! Простите, товарищ комбат! Может быть, в этот момент он действительно говорил правду. Может быть, именно это с ним и было: затмение рассудка, мгновенная катастрофа подточенной страхом души. Но ведь так и бегут с поля боя, так и становятся преступниками перед Отечеством, нередко не понимая потом, как это могло случиться: Я сказал Бозжанову: – Вместо него Блоха будет командиром отделения. И это отделение, люди, с которыми он жил и от которых бежал, расстреляют его перед строем. Бозжанов наклонился ко мне и шепотом сказал: – Аксакал, а имеем ли мы право? – Да! – ответил я. – Потом буду держать ответ перед кем угодно, но через час исполню то, что сказал. А вы подготовьте донесение. Запыхавшись, в блиндаж вошел красноармеец Блоха. Пошмыгивая носом, двигая светлыми, чуть намеченными бровями, он не совсем складно доложил, что явился. – Знаешь, зачем я тебя вызвал? – спросил я. – Нет, товарищ комбат. – Посмотри на этого… Узнаешь? Я указал на Барамбаева. – Эх, ты!.. – сказал Блоха. В голосе слышались и презрение и жалость. – И морда какой-то поганой стала! – Расстреляете его вы, – сказал я, – ваше отделение… Блоха побледнел. Вздохнув всей грудью, он выговорил: – Исполним, товарищ комбат. – Вас назначаю командиром отделения. Подготовьте людей вместе с политруком Бозжановым. Подойдя к Барамбаеву, я сорвал с него знаки различия и красноармейскую звезду. Он стоял с посеревшим, застывшим лицом, уронив руки. В назначенное время, ровно в четыре, я вышел к батальону, выстроенному в виде буквы «П». В середине открытой, не заслоненной людьми линии стоял в шинели без пояса, лицом к строю, Барамбаев. – Батальон, смирно! – скомандовал Рахимов. В тиши пронесся и оборвался особенный звук, всегда улавливаемый ухом командира: как одна, двинулись и замерли винтовки. В омраченной душе сверкнула на мгновение радость. Нет, это не толпа в шинелях, это солдаты, сила, батальон. – По вашему приказанию батальон построен! – четко отрапортовал Рахимов. В этот час, на этом русском поле, где стоял перед строем человек с позорно забинтованной рукой, без пояса и без звезды, каждое слово – даже привычная формула рапорта – волновало души. – Командир отделения Блоха! Ко мне с отделением! – приказал я. В молчании шли они через поле – впереди невысокий Блоха и саженный Галлиулин, за ними Мурин и дежуривший вчера у пулемета Добряков, – шли очень серьезные, в затылок, в ногу, не отворачивая лиц от бьющего сбоку ветра, невольно стараясь выть подтянутыми под взглядами сотен людей. Но они волновались. Блоха скомандовал: «Отделение, стой!» Винтовки единым движением с плеч опустились к ноге; он посмотрел на меня, забыв доложить. Я сам шагнул к нему, взял под козырек. Он ответил тем же и не совеем складно выговорил, как требуется по уставу, что явился с отделением. Вы спросите: к чему это, особенно в такой час? Да, именно в этот час я каждой мелочью стремился подчеркнуть, что мы армия, воинская часть. Став в одну шеренгу, отделение по команде повернулось к строю. Я сказал: – Товарищи бойцы и командиры! Люди, что стоят перед вами, побежали, когда я крикнул: «Тревога!» – и подал команду: «В ружье!» Через минуту, опомнившись, они вернулись. Но один не вернулся – тот, кто был их командиром. Он прострелил себе руку, чтобы ускользнуть с фронта. Этот трус, изменивший Родине, будет сейчас по моему приказанию расстрелян. Вот он! Повернувшись к Барамбаеву, я указал на него пальцем. Он смотрел на меня, на одного меня, выискивая надежду. Я продолжал: – Он любит жизнь, ему хочется наслаждаться воздухом, землею, небом. И он решил так: умирайте вы, а я буду жить. Так живут паразиты – за чужой счет. Меня слушали не шелохнувшись. Сотни людей, стоявшие передо мной, знали: не все останутся жить, иных выхватит из рядов смерть, но все в эти минуты переступали какую-то черту, и я выражал словами то, что всколыхнулось в душах. – Да, в бою будут убитые. Но тех, кто погибнет как воин, не забудут на родине. Сыны и дочери с гордостью будут говорить: «Наш отец был героем Отечественной войны!» Это скажут и внуки и правнуки. Но разве мы все погибнем? Нет. Воин идет в бой не умирать, а уничтожать врага. И того, кто, побывав в боях, исполнив воинский долг, вернется домой, того тоже будут называть героем Отечественной войны. Как гордо, как сладко это звучит: герой! Мы, честные бойцы, изведаем сладость славы, а ты (я опять повернулся к Барамбаеву)… ты будешь валяться здесь, как падаль, без чести и без совести. Твои дети отрекутся от тебя. – Простите… – тихо выговорил Барамбаев по-казахски. – Что, вспомнил детей? Они стали детьми предателя. Они будут стыдиться тебя, будут скрывать, кто был их отец. Твоя жена станет вдовой труса, изменника, расстрелянного перед строем. Она с ужасом будет вспоминать тот несчастный день, когда решилась стать твоей женой. Мы напишем о тебе на родину. Пусть там все узнают, что мы сами уничтожили тебя. – Простите… Пошлите меня в бой… |