Онлайн книга «Вечера на хуторе близ Диканьки. Том 1»
|
А милая Луиза всё глядит Внимательно на темное окно Соседа Ганца. Два шага всего ведь К нему; но не пошла моя Луиза: Чтоб не заметил он в ее лице Тоски докучливой, чтоб не прочел В ее глазах он едкого упрека. Вот говорит Вильгельм, отец, Луизе: „Смотри, ты Ганца пожури порядком: Зачем он к нам так долго не идет? Ведь ты его сама избаловала“. И вот дитя-Луиза так в ответ: „Боюсь журить прекрасного я Ганца: И без того он болен, бледен, худ…“ — — „Что за болезнь“, сказала мать, Живая Берта: „не болезнь, тоска Незванная к нему сама пристала; Вот женится, и отпадет тоска. Так молодой побег, совсем приглохший, Опрыснутый дождем, в миг зацветет; И что ж жена, как не веселье мужа?“ „Речь умная“, седой пастор примолвил: „Всё, верь, пройдет, когда захочет бог, И будь во всем его святая воля“. — Уже два раза он из трубки выбивал Золу, и в спор вступал с Вильгельмом, Разговорясь про новости газет, Про злой неурожай, про греков и про турок, Про Мисолунги, про дела войны, Про славного вождя Колокотрони, Про Канинга, про парламент, Про бедствия и мятежи в Мадрите. Как вдруг Луиза вскрикнула и мигом, Увидя Ганца, бросилась к нему. Воздушный стан ее обнявши стройный, С волненьем юноша ее поцеловал. Оборотясь к нему, вот молвит пастор: „Эх, стыдно, Ганц, забыть своего друга! Да что, коли уже забыл Луизу, Об нас ли, стариках, и думать?“ — „Полно Тебе всё Ганца, папенька, журить“, Сказала Берта: „лучше сядем мы Теперь за стол, не то простынет всё: И каша с рисом и вином душистым, И сахарный горох, каплун горячий, Зажаренный с изюмом в масле“. Вот За стол они садятся мирно; И скоро вмиг вино всё оживило И, светлое, смех в душу пролило. Старик скрыпач и Фриц на звонкой флейте Согласно грянули хозяйке в честь. Все понеслись и закружились в вальсе. Развеселясь, румяный наш Вильгельм Пустился сам с своей женой, как с павой; Как вихорь, несся Ганц с своей Луизой В бурливом вальсе; и пред ними мир Вертелся весь в чудесном, шумном строе. А милая Луиза ни дохнуть, Ни посмотреть вокруг не может, вся В движеньи потерялась. Ими Не налюбуясь, говорит пастор: „Любезная, прекрасная чета! Мила моя веселая Луиза, Прекрасен и умен, и скромен Ганц; — Сотворены они уж друг для друга И счастливо свою жизнь проведут. Благодарю тебя, о боже милосердый! Что ниспослал на старость благодать, Мои продлил дряхлеющие силы — Чтобы узреть таких прекрасных внучат, Чтобы сказать, прощаясь с ветхим телом: Прекрасное я видел на земли“. Картина VII С прохладою спокойный тихий вечер Спускается; прощальные лучи Целуют где-где сумрачное море; И искрами живыми, золотыми Деревья тронуты; и вдалеке Виднеют, сквозь туман морской, утесы, Все разноцветные. Спокойно всё. Пастушьих лишь рожков унывный голос Несется вдаль с веселых берегов, Да тихий шум в воде всплеснувшей рыбы Чуть пробежит и вздернет море рябью, Да ласточка, крылом черпнувши моря, Круги по воздуху скользя дает. Вот заблестел вдали, как точка, катер; А кто же в нем, в том катере, сидит? Сидит пастор, наш старец седовласый И с дорогой супругою Вильгельм; А резвая всегда шалунья Фанни, С удой в руках и свесившись с перил, Смеясь, рученкою болтала волны; Возле кормы с Луизой милой Ганц. И долго все в молчаньи любовались: Как за кормой широкая ходила Волна и в брызгах огнецветных, вдруг Веслом разорванная, трепетала; Как разъяснялась розовая дальность И южный ветр дыханье навевал. И вот пастор, исполнен умиленья, Проговорил: „Как мил сей божий вечер! Прекрасен, тих он, как благая жизнь Безгрешного; она ведь также мирно Кончает путь, и слезы умиленья Священный прах, прекрасные, кропят. Пора и мне уж; срок назначен, И скоро, скоро я не буду ваш, Но эдак ли прекрасно опочию?..“ Все прослезились. Ганц, который песню Наигрывал на сладостном гобое, Задумался и выронил гобой; И снова сон какой-то осенил Его чело; далеко мчались мысли, И чудное на душу натекло. И вот ему так говорит Луиза: „Скажи мне, Ганц, когда еще ты любишь Меня, когда я пробудить могу Хоть жалость, хоть живое состраданье В душе твоей, не мучь меня, скажи, — Зачем один с какой-то книгой Ты ночь сидишь? (мне видно всё, И окнами ведь друг мы против друга). Зачем дичишься всех? зачем грустишь? О, как меня твой грустный вид тревожит! О, как меня печаль твоя печалит!“ И, тронутый, смутился Ганц; Ее к груди с тоскою прижимает, И брызнула невольная слеза. „Не спрашивай меня, моя Луиза, И беспокойством сим тоски не множь. Когда ж кажусь погружен в мысли — Верь, занят и тогда тобой одною, И думаю я, как бы отвратить Все от тебя печальные сомненья, |