Онлайн книга «Долгое дело»
|
— Нет-нет. — Это было до скисания или после? — До, еще до. — Какой мужчина из себя? — Нормальный, как и все. — Шатен, брюнет или как я? Одет в плащ, в полупальто или в мужской брючный костюм? — Когда я торгую, то от всего отрешена. Знаю, что мужчина лазил, а глаз на него и не поднимала. — Лимит вопросов исчерпан, — успокоился Леденцов, посматривая на пустое блюдо. — Спасибо, Анна Григорьевна, — поблагодарил Петельников, уже отодвигаясь от стола. — Последний вопрос: молоток лежал на крышке цистерны? — Да. — А она была открыта? — Прикрыта. — Ее можно было приподнять? — Можно… — Вилена, бери рецепт печенья. Испечешь — пригласи Анну Григорьевну и меня с Леденцовым. Только для Леденцова пеки этой сдобы пару ведер. В прихожей, надевая плащ, Петельников вполголоса похвалил: — Молодец, Леденцов. — Нас же интересует не мужчина, а Калязина. — Неизвестно, что нас интересует. — Вы, товарищ капитан, считаете, что я дурак, которого сразу видно. А меня сразу не видно. У меня такой стиль — работать под дурачка. — Иногда ты уж слишком вживаешься в образ. Из дневника следователя. Сны бывают фантастические, глупейшие, бессвязные, кошмарные, интересные… А бывает сон цельный, какой-то художественный, с началом и концом, как небольшой рассказ… Якобы хватают меня с двух сторон ангел и сатана (уж не Калязина ли телепнула мне этот сон?). Ангел тащит в свою сторону, а дьявол в свою. Я упираюсь, что-то объясняю… Скажу приятное ангелу — он меня тянет; скажу приятное черту — он волокет. Я их не боюсь. Они вроде бы мне знакомы, только один светленький, а второй черненький. И все-таки черт перетянул. Захихикал, затрясся и зачастил: «Поджарю тебя, поджарю…» А я ставлю ему условие: «Только не на маргарине, а на сливочном». Вот какой я храбрый — во сне. Добровольная исповедь. Похоже, что Рябинин схватил меня за глотку. Неужели он думает, что я буду кричать: «Пощадите!» Не-е-ет, я тоже приемчики знаю… Лет двадцать назад в глухой деревне Слюнино одна умиравшая старуха дала мне карр-камень. Нужно выйти с ним в полночь на развилку дорог и задумать… Задумаю я Рябинину то, что он задумал для меня. Не хотела я прибегать к этому средству, да вынудили. О, карр-камень, сбрось ворога наземь… Следователю Рябинину. Извините, что решилась на письмо, да хочется поделиться. В войну мне было шестнадцать лет. Отец на фронте, а нас у матери четверо. Однажды мать и говорит: «Доченька, согрей воды, я сегодня умру». И стала учить, как мне с детьми без нее существовать. Под утро она умерла… После похорон глянула я на ребятишек, на троих, все мал мала меньше. Вышла в темный коридорчик да так и зарыдала, что прямо в голос. Уж и выплакалась совсем, вытерлась, поднимаю голову — стоит передо мной мать: «Не плачь, доченька. Все обойдется. А меньшого я у тебя возьму, тебе полегче будет». Хочу я сказать, а ее уже нет. Через месяц маленький простудился и умер. Конечно, наука этот случай объяснит, но я не очень и хочу. Свою мать я помню и в работе, и в отдыхе, и в разные моменты нашей жизни, но ярче всего помню в том коридоре — стоит она и смотрит на меня с такой жалостью, от которой сердце у меня до сих пор кровью обливается. Уважаемая гражданка Судьбинина! Мне кажется, что вы очень добрый человек. Желаю вам длинной и нетяжелой жизни. Следователь Рябинин. Калязина вышла из лаборатории на гравийные дорожки небольшого тенистого парка. От кустов, обстриженных, словно с них собрали чайный лист, отделилась невысокая миниатюрная девушка в брючном костюме. — Аделаида Сергеевна, я к вам… — Да, милочка, — не удивилась Калязина: ее знали в лицо, с ней заговаривали, у нее просили автографы. — Я от Германа Борисовича Пинского. Калязина глянула на нее иным, ожившим взглядом: — Пройдемся, милочка… Они пошли по хрусткому гравию, который тут же кончился, выпустив их на вечернюю улицу. — Герман Борисович мне звонил. Как вас звать? — Вера Акимова. Изящная птичка. Костюм хороший, импортный, но сидит слегка мешковато: обтягивает то, что не нужно, и не выделяет то, что желательно. — Итак, Вера Акимова, зайдем в мороженицу? Девушка с готовностью кивнула: не задумалась, не усомнилась, не ломалась. Выучена подчиняться. Впрочем, на первых порах все хвостиком виляют. В кафе «Пингвин», как всегда, было полно молодежи, но им подвернулся удачный столик с тремя стульями. Лишний стул Калязина накрыла своей широкополой шляпой. — Милочка, что-нибудь выпьем? Вера неопределенно улыбнулась, показывая, что она на все согласна. Калязина подняла руку, и официантка, которую было не дозваться, пошла к ним, влекомая силой этой руки. Аделаида Сергеевна заказала мороженое, ликер, шампанское и сигареты. — Ну что ж, давай, милочка, знакомиться… Вера опять неопределенно улыбнулась, выразив ту же готовность. Похожа на белочку, ждущую орешка. Да она не так уж и молода — лет тридцать. — Себя я не представляю… — Вас все знают, — кивнула Вера. — Сколько тебе лет? — Тридцать два. — А выглядишь на двадцать пять. — Слежу за собой, не ем… Это видно. Лицо сухощавое и чистое. Симпатичный носик. Карие глаза. Вожделенные губы. Держится в рамках — сразу заметно. Кожа как отполирована. Носик как выструган. Губки-то вожделенные, но себя не выдают, подзасушены. В глазах далеконько запрятана угрюмость зверька, знакомого с опасностью. — Массаж, йога, аутотренинг? — Не-ет, я по мелочам. Утром небольшая зарядка, кожу лица парю над кострюлей, сплю без подушки… — Зачем без подушки? — Чтобы шея стала длиннее. — А я вот сплю на двух подушках, — сказала Калязина вроде бы по секрету. — И знаешь почему? Чтобы шея была короче. — Зачем… короче? — отважилась Вера на вопрос. — Чтобы не высовываться. Может быть, она решилась бы и на второй вопрос, но принесли мороженое. Бокал шампанского Калязина поставила перед ней, а себе придвинула маленький графинчик, похожий на колбу с каким-то сиреневым ликером. Налив его в незаметную рюмку, Аделаида Сергеевна пригубила одновременно с вопросом: — Ну и что ты из себя представляешь? |