Книга Семь камней, страница 145 – Диана Гэблдон

– Нет, не надо, – испугалась она. – Я виновата во всем. Я… – А что я?

Он схватил ее за плечи и потряс, хоть и слегка.

– Никогда так не говори. Что бы ни случилось, твоей вины тут нет. – Его руки соскользнули с ее плеч, он дышал так, словно долго бежал. – Я… я… – Он замолчал и провел по лицу дрожащей рукой, закрыв глаза.

Дважды глубоко вздохнув, он открыл глаза и сказал почти спокойно:

– Присядь и отдохни, ma chére. Я приготовлю нам чай.

Минни кивнула и пошла за ним, оставив сумку там, где она выпала из ее рук. Темная комната показалась ей одновременно до боли знакомой и совсем чужой, словно она не видела ее много лет, а не несколько месяцев. В ней появился какой-то запах, и Минни стало не по себе.

Она села и положила руки на деревянную крышку старинного стола. У нее кружилась голова, и когда она сделала глубокий вдох, чтобы остановить это, вернулось ощущение морской болезни. В ее животе смешались в грязный ком запах пыли и старого шелка, заваренного чая и нервного пота многих посетителей.

– Как… как ты узнал об этом? – спросила она у отца, пытаясь отвлечься от ощущения липкого предчувствия.

Отец стоял к ней спиной и отрезал полоску от плитки чая, потом положил его в щербатый китайский чайник с голубыми пионами.

– А ты как думаешь? – спросил он ровным голосом, не оборачиваясь, и она внезапно подумала о пауках, тысячах глаз, которые неподвижно висят, смотрят…

– Pardonnez-moi, – воскликнула она и, встав на ноги, заковыляла в коридор, открыла входную дверь и извергла из себя содержимое желудка на булыжную мостовую.

Она стояла возле дома около четверти часа, подставив лицо холодному воздуху, до нее доносились звуки города, уличный шум – слабое эхо нормальной жизни. Потом загудел колокол часовни Сен-Шапель, к нему присоединились другие. Отдаленный бонг собора Парижской Богоматери сообщил Парижу своим бронзовым басом, что настало три часа дня.

«Скоро наступит время для нона, – говорила ее тетка. – Услышав колокола, она не будет ничего делать, пока не закончит молитвы, а после этого она часто замолкает.

– Нона?

– Да, это служба девятого часа, – ответила миссис Симпсон, распахивая дверь. – Поторопись, если хочешь, чтобы она поговорила с тобой».

Минни вытерла губы подолом юбки и вошла в лавку. Отец уже приготовил чай, ее ждала налитая чашка. Она взяла ее, глотнула дымящийся напиток, прополоскала рот и выплюнула его в фикус.

– Я видела мою мать, – выпалила она.

Он вытаращил на нее глаза с таким ужасом, что, казалось, перестал дышать. После долгого молчания он разжал кулаки и положил руки на стол, одна на другую.

– Где? – очень спокойно спросил он, не отрывая глаз от ее лица.

– В Лондоне, – ответила она. – Ты ведь знал, где она – верно?

Он задумался. Она видела, как мелькали мысли в его глазах. Что она знает? Может ли он отделаться ложью? Потом он заморгал, вдохнул воздух и выпустил его через нос в знак… решимости, как ей показалось.

– Да, – ответил он. – Я… поддерживаю связь с ее сестрой. Раз ты встретилась с Эммануэль, значит, ты виделась и с Мириам? – Одна из его косматых бровей поползла кверху, и Минни кивнула.

– Она сказала… сказала, что ты платил за уход. А ты видел ее? Видел, где они держат ее, видел, какая она? – Эмоции бурлили в ней словно приближавшаяся гроза, и Минни с трудом удерживалась и не переходила на крик.

– Нет, – ответил он, и она заметила, что он побелел весь, даже губы, то ли от гнева, то ли от каких-то других эмоций, она не могла определить. – Я больше никогда не видел ее, после того как она сообщила мне, что беременна. – Он опустил глаза на сцепленные руки. – Я пытался, – продолжил он, словно Минни в чем-то обвиняла его, хоть она и молчала. – Я пришел в обитель, говорил с матерью-настоятельницей. Она велела меня арестовать. – Он хохотнул, кратко и невесело. – Тебе известно, что совращение монахини – преступление, за которое привязывают к позорному столбу?

– Думаю, что ты откупился, – буркнула она мрачно.

– Так поступил бы каждый, кто может это сделать, ma chére, – возразил он, сдерживаясь. – Но мне пришлось уехать из Парижа. До той поры я не видел Мириам, но знал про нее. Я связался с ней, послал деньги, умолял ее узнать, что они сделали с Эммануэль, – и спасти ее.

– Она спасла.

– Я знаю. – Он уже пришел в себя и пронзительно посмотрел на Минни. – И если ты видела Эммануэль, ты знаешь, в каком она состоянии. Она сошла с ума, когда ребенок…

– Когда я родилась! – Она ударила ладонью по столу, и чашки звякнули на блюдцах. – Да, я знаю. Черт побери, ты винишь меня за нее – за то, что случилось с ней?

– Нет, – ответил он с явным усилием. – Нет.

– Хорошо. – Она набрала в грудь воздуха и выпалила: – Я беременна.

Он побелел как полотно, и она подумала, что он вот-вот потеряет сознание. Она подумала, что она тоже упадет в обморок.

– Нет, – прошептал он и посмотрел на ее живот. У нее сразу сжался желудок, и ей показалось, что ее вот-вот стошнит снова. – Нет. Я не позволю… Не позволю, чтобы с тобой это случилось!

– Ты… – Она была готова ударить его, может, и ударила бы, если бы он не сидел по другую сторону стола.

– Не смей мне говорить, как я могу избавиться от него! – Она смела чашку с блюдцем со стола, они ударились о стену, брызнув дождем черной заварки. – Я никогда не сделаю этого – никогда, никогда, никогда!

Отец нарочно расслабил позу. Он был все еще бледным, в его глазах затаилась боль, но он контролировал себя.

– Это, – ласково сказал он, – последнее, что я бы сделал. Ma chére. Ma fille. ^[65]

Она увидела, что его глаза наполнились слезами, и у нее защемило сердце. Он приехал за ней, когда она родилась. Приехал за своим ребенком, растил ее и лелеял.

Он увидел, как разжались ее кулаки, и нерешительно, словно шел по льду, шагнул к ней. Но она не отшатнулась и не закричала. Еще шаг – и они уже обнимали друг друга и рыдали. Она так давно не вдыхала родной отцовский запах – табака, черного чая, чернил и сладкого вина.

– Папа… – пролепетала она и заплакала еще сильнее, потому что никогда не могла сказать «мама» и никогда не сможет, а это крошечное, беспомощное существо, которое она носила в себе, никогда не будет знать отца. Никогда еще ей не было так грустно – но в то же время так спокойно.

Отец любил ее. Он явился за ней, когда она родилась. Он всегда будет любить ее – именно это он бормотал сейчас, уткнувшись в ее волосы, роняя слезы. Он никогда не допустит, чтобы ее преследовали и унижали так же, как ее мать, никогда не позволит причинить вред ей или ее ребенку.