Онлайн книга «Он умел касаться женщин»
«Здравствуй, Миа. Тебе, наверное, не удастся забыть меня никогда. Тебе пишет тот, чей почерк ты выучил наизусть, зная так же точно, как и имя нашей погибшей матери, каждую мою закорючку. Я приехал к себе домой после долгого и утомительного путешествия, которое помимо всего прочего принесло мне массу удовольствий. Одно из них — это случайные люди, попутчики, которые встретились на моем пути самым не случайным образом и оставили во мне много своего. Прекрасного своего, а иначе я бы не взял… Ты знаешь, Миа, я скучал по тебе. Нет, не по тому дымящему паровозу, который нервно курил одну за другой, потому что считал вонючие дешевые сигареты тем, без чего не может жить. А по тому Миа, с которым мы вдвоем удили на речке, на озерах за городом, ездили на карьер за «деревней волков». Почему же мы с тобой ни разу не встречали волков в этой деревне? Думаешь, мать нас пугала? Я считаю, мы их не видели ни разу, так как были всегда вдвоем. По одному в «деревню волков» не ходят… Миа, мой дорогой брат. Я счастлив, что ты стал самостоятельным и независимым ни от кого. Но мое сердце, как и твое, полно горя по матери. По самой нежной плетке на всем белом свете. Отец не приходил к тебе после похорон? Если придет, сообщи ему, пожалуйста, что он может спокойно жить! В раю и без него много других отцов, которых послали туда их брошенные и недообнятые дети. Пусть живет с миром. Я его простил. А месяц назад я был у речки. Я не стал тебя беспокоить и требовать от твоих несчастных глаз слез для меня. Пусть твои раны заживают, пусть твоя душа вытерпит бурю, а затем станет сухой и пустынной, как пески Сахары. Ты — живой человек, Миа. И я человек. Мы больше не псы. И если нас выблевали на этот свет, то, значит, мы были здесь нужны. Ты и я. Рыба и Скорпион! Рыба и Рыба. Пластилин и бетон. Ветер и огонь. Кстати, да. Ветром со временем стал ты. Ты прекрасен, Миа. Один из самых прекрасных людей, которых мне удалось повстречать на своем длинном и интересном пути. Я сидел у речки и смотрел на камни, на которых мать стирала грязное белье. В основном наше. Я сидел и понимал, что эта речка — место, которое мне снится постоянно раз в семь дней или даже больше, — не мое. Здесь нет больше меня, здесь нет больше матери в своем старом поношенном платье абрикосового цвета — ей все было жалко его выбросить. Матери, которая все наше детство ходила в черном, словно черная и прокаженная вдова, скрючившаяся у этих самых камней, как старуха. Как часто тебе снится мать, Миа? Мне не снилась ни разу с момента, как покинула эту речку и наш с тобой дом. Мне почему-то кажется, что она возвращается к тебе каждую ночь, гладит твои густые черные волосы и целует твои белые тонкие пальцы, смердящие табаком. Если это так, передай ей мой привет. И если Ребекка не успела попасть в преисподнюю, то скажи ей, что это я встал на колени и пожелал для нее рая. Приезжай ко мне, Миа. Мне хочется обнять тебя напоследок, перед тем, как призраку из пекла уехать и вернуться в свое тело на другом берегу болота. Я смотрел на тебя в окно, ты теперь спишь в комнате матери и зажигаешь свечку перед сном. Неужели, повзрослев, ты начал бояться тьмы? Ты боишься ее, я знаю! Страшишься, что однажды откроешь в темноте глаза и увидишь перед собой мать. Или уже видел? Не кури больше в ее постели, не кури! Я буду тебя ждать каждый день. Твой брат, рожденный под знаком Скорпиона. Обманутый скорпион, который презирал много лет в себе Скорпиона. Дата и подпись. Место, где можно найти пациента под именем Эрих Бэль». Директор аккуратно вложил это письмо обратно в конверт и засунул его в левый пустой карман. Кухня была маленькая, метров пять, не больше. Тусклый свет, от которого болели глаза, небольшой квадратный стол, на котором стояла пустая тарелка и лежало то самое письмо с конвертом. Белый старый холодильник, чуть ниже роста директора. Электрическая плита, верхние деревянные шкафчики и окно. Кстати, канализации в доме не было. Семья Миллеров жила без воды. Представив себе, как они все мылись в пластиковых ваннах или тазах, — директор ужаснулся. Кухня вела в две проходные комнаты. Одна побольше, метров пятнадцать, другая поменьше — максимум метров восемь. Первую, которая была чем-то вроде гостиной, судя по всему, занимала когда-то их мать Ребекка. Повсюду в рамках стояли фотографии ее сыновей. В комнате висело большое квадратное зеркало ростом с директора, возле него стояла швейная машинка «Zinger». Эти машинки одно время были у всех. Слева от зеркала располагалась большая двуспальная кровать, заправленная коричневым пледом, на котором лежала пачка самых дешевых в этом городе сигарет и стеклянная пепельница. Сразу за кроватью находились два больших окна, совершенно обыкновенной для частных домов конструкции; окна выходили на зеленые луга и леса. Красивый, живописный вид. Словно списанный с картины. Среди всех фотографий, разместившихся на невысоком деревянном серванте, покрытом лаком каштанового цвета, на которых были в основном только Люк и Миа (и чаще всего — по отдельности), директор обнаружил еще один снимок. Можно сказать, неуместный здесь. На нем один из братьев Миллеров стоял в обнимку с голубоглазой красивой девушкой с длинными темными волосами. Директор пока еще не отличал Люка от Миа, потому не мог сказать наверняка, кто же именно из братьев находился рядом с этой очаровательной особой, улыбающейся какой-то доброй лучезарной улыбкой. Директор аккуратно достал фотографию из рамки и посмотрел на обратную сторону. Там было написано: «Люк и Моника. Осень и первая…» Судя по снимку, молодым людям было по восемнадцать-девятнадцать лет. Директор вставил фотографию обратно в рамку и поставил на место. Еще раз беглым взглядом он оглядел эту комнату с желтыми обоями, и не найдя ничего любопытного, что можно было бы потрогать и досконально изучить, мужчина пошел в соседнее помещение. В ту небольшую темную спальню, в которой братья спали на одной кровати двенадцать лет… * * * — Мам… Люк тихо постучался в комнату матери, когда Миа уснул и уже начал посапывать. У нее горела лампа. Она не спала. — Можно мне войти? — спросил юноша, медленно приоткрыв скрипучую дверь, чтобы не разбудить брата. — Чего тебе, Люк? Ребекка отложила в сторону книгу с мягкой обложкой и внимательно посмотрела на сына. — Я хочу поговорить. — Присаживайся на кровать. Я тебя слушаю. Люк быстро подошел к кровати, сел на край и молча взглянул в черные глаза матери, не осмеливаясь произнести и слово. Черные, как грязь из лужи, глаза смотрели на него с вопросом. — Мам, я люблю тебя, — сказал подавленным и слабым голосом Люк. Эти слова ему дались с большим трудом. |