Онлайн книга «Он умел касаться женщин»
P.S. Жизнь — это тридцать четыре часа с тех пор, как на лист прольется последняя капля чернил. Жизнь — это пять литров крови, смерть подобна замерзшей реке. Жизнь — это танец перед Вечностью. Смерть — это подошедший к концу фильм, за который никогда не дадут «Оскар». Ад есть. В нем цветут цветы. Все бесы ходят под Богом в раю. До скорой встречи спустя пять литров крови. Сомелье. 12:34 сегодняшнего дня». Директор еще раз перечитал это письмо, затем аккуратно сложил его вдвое и положил обратно в конверт. А конверт засунул в левый карман, где лежало письмо от Эриха Бэля, адресованное Миа Миллеру. Мужчина достал из правого кармана пальто новую сигару и закурил прямо в комнате. Хотя еще несколько минут назад он уговаривал себя выйти на улицу. «Думаю, хозяева не будут против», — мысленно сказал директор и зажег сигару. Мужчина прекрасно понял намек Сомелье. Спустя тридцать четыре часа с момента написания этого письма мисс Лора умрет при загадочных обстоятельствах, без единой раны на теле, и яда в организме женщины, конечно же, не обнаружат. Но никакой загадки в орудии убийства Сомелье, по мнению директора, не было. У мужчины с сигарой во рту имелось целых два соображения на этот счет, и одно из них должно оказаться верным. «Тридцать четыре часа — это чуть больше суток». Директор посмотрел на свои наручные часы. Было без пятнадцати семь, а значит, прошло уже шесть часов с того момента, когда «пролилась последняя капля чернил». До смерти осталось двадцать восемь часов. «Где же эта коробка орхидей?» Директор с дымящейся сигарой в правой руке решил больше не терять ни минуты и начал поиски таинственной коробки… * * * Солнце припекало мокрую спину худого и костлявого юноши с каплями меда в глазах. Он сидел на мокрых камнях около сгорбленной матери, которая на железной волнистой доске драила грязную одежду. — О чем думаешь, Люк? — Хорошо здесь, на солнце. Вода сегодня холодная. — Уже конец августа. В эту пору вода всегда холодная. Остались последние дни до осени. Купайся, Люк, чтобы потом не жалеть. — Жалеть не буду. Я уже достаточно накупался. На год вперед хватит. Еще немного, и у меня начнут расти жабры, — улыбнулся юноша. — Люк… — Что, мама? Люк смотрел вдаль, где над речкой виднелся небольшой железный мост, по которому шел пожилой мужчина с удочкой в руках. — Можешь больше не стоять на соли. — Не могу. Но спасибо. — Почему? — Миа поймет, что ты стала ко мне нежна. — Ты думаешь, он еще не понял? — Думаю, нет. — Он, по-твоему, глупый? Люк улыбнулся и заслонил ладонью глаза, прикрываясь от лучей ослепительного солнца. — Скорее, он не дальнозоркий… Близорукий. Вот! — Близорукий… Мне кажется, ты его недооцениваешь. Может, он видит больше, чем ты. — Не видит. Он ранимый и обидчивый. Кроме собственного веснушчатого носа и своих обидок, больше ничего вокруг себя не видит. — А ты не обидчивый, Люк? — Нет. Я был обидчивым раньше, но это мешало мне жить. Я вырвал обидчивость из своей кожи, как толстого, нажравшегося моей крови клеща. А затем я его раздавил, выпустив из него всю кровь. — Этому тебя научил мистер Рорк? — Он ничему меня не учил. В пустую, обдуваемую ветрами голову ничего полезного не засеешь, ты знаешь. Он говорил, а я делал. Вот и все. — Он для тебя пример? — Да. — Что тебе больше всего нравится в нем? — Его спокойствие, — даже не задумавшись, ответил Люк. — Сколько бы я ни заглядывал в его глаза, я видел в них только спокойствие и свое поражение. Этот человек не привык сдаваться и проигрывать. Я у него научился тому же. А скажи честно, мам, он тебе нравится? Я знаю, что многие женщины неравнодушны к нему и постоянно смотрят в его сторону, когда он чем-то отвлечен и не видит этого. А я вижу. Я много чего замечаю! — Я знаю, Люк, — ответила мать, полоща постиранное белье под ручьем холодной воды. — Нет, он не в моем вкусе. Знаю, что видный мужчина и женщины на него засматриваются. Но он не мой человек, Люк. — Откуда тебе знать, твой он человек или не твой, если ты с ним не проводила достаточно времени? — Просто знаю, и все. Кстати, зачем Миа отпросился к нему на занятия? Ты его надоумил? — Нет, я ему посоветовал. А он, как умный человек, последовал моему совету, — улыбнулся юноша, бездумно проводя рукой по своим торчащим ребрам и впалому животу. — Отец тоже был дистрофиком? Да? — вдруг ни с того ни с сего поинтересовался Люк. — Почему ты спрашиваешь? — Не знаю. Просто хотелось узнать, в кого мы с Миа такие дистрофичные. — Твой дед, мой отец, был такого же телосложения, как и ты. — Дед Гарри? — Да, он. — А родители отца… Они… — Хватит. Давай не будем, Люк. — Почему? — Давай сейчас просто закроем эту тему, а вернемся к ней, когда придет время. Хорошо? — Это значит — никогда? — Это значит — когда придет время, — как-то резко и холодно на этот раз сказала мать. — Ладно, — безразличным голосом отозвался юноша. И они отправились домой. Корзину с чистым бельем нес Люк, который был выше своей матери уже на целую голову… * * * Коробку, оставленную ему Сомелье, директор нашел в комнате близнецов, чья юность прошла в этих темных и тесных стенах. Она лежала на самом верху шкафа, стоявшего при входе в комнату. Мужчина достал ее без особых трудов, став ногами на стул, принесенный из кухни. Коробка оказалась сероватой, средних размеров. Затем директор поставил ее на твердый, как земля, матрас и открыл… Внутри лежал небольшой клочок светлых волос, похожих на волосы мисс Лоры, и мокрый камень с водорослями вытянутой формы, такие директор уже встречал ранее на местном галечном пляже. Кстати говоря, этот пляж с каменистым входом находился недалеко от района Синьйон. Того самого престижного квартала, в котором, по мнению директора, Сомелье удерживал девушек. Совпадение или нет? «Спрятать двух взрослых девушек тяжелее, чем коробку шоколадных конфет», — подумал про себя директор и начал осматривать остальное содержимое этой серой картонной коробки. |