Книга Рассказы о прежней жизни, страница 152 – Николай Самохин

– Может, за город пойдем? – спросил я, догоняя Женьку.

И тогда он остановился прямо на улице, в самом людном месте. Его зацепили плечом, толкнули в спину. Он не заметил.

Я не сразу понял, откуда у него веснушки. Крупные, отчетливые: стоит дунуть, и они посыпятся со щек.

Потом я сообразил: Женька просто бледный. Бледный как мел.

– Брось свою опеку, Митя, – тихо сказал Женька. – Слышишь?

Его еще раз толкнули, и он снова не заметил.

– Не ходи за ней больше. Она сама тебе не скажет. Не умеет она. И мучается. Понимаешь?

Она!

Тебя!

Не любит! – ударил он меня три раза.

Веснушки его вдруг поплыли у меня в глазах. Я повернулся и пошел в обратную сторону.

Женька догнал меня, схватил за рукав:

– Митя! Подожди. Ну что же делать? Встретишь другую девушку. Митька!

– Ладно! – сказал я. – Все! Не переживай! Квиты мы!

Он не понял.

– В расчете, – сказал я. – Два раунда по две минуты!

– Ах ты! – выдохнул Женька.

Я резко выдернул руку и прыгнул в трогающийся автобус…

В пустом автобусе гудит ветер. Встречные машины с коротким рявканьем проносятся мимо, словно выпущенные из пращи. Водитель включил радио на полную катушку и бьется о стекла, рыдает, взвизгивает на выбоинах вальс «Березка». А в открытом заднем окне кабины раскачивается пластмассовый Петрушка. На крашеном лице его застыла вечная бессмысленная улыбка.

Я сижу у открытого окна. Ножевой ветер полосует разгоряченное лицо, путает волосы, выжимает слезы из глаз.

…Ветер выжимает слезы из глаз, колется сахарным снегом, свистит в ушах. Я опускаюсь все ниже и ниже, совсем превращаюсь в маленький напряженный комок, только палки как крылья – в сторону и назад. Стремительно вырастают передо мной заиндевелые кусты боярышника, мчатся навстречу первые дома улиц. И вот я уже не птица, а снаряд. Сейчас я пробью коричневую стену сарая, дом и густой штакетник. Я распрямляюсь, резко бросаю тело вправо – и широкая, ровная улица распахивается мне навстречу.

Возле своего дома стоит бледная, закутанная в шаль Полинка, держится рукой в синей варежке за ограду и говорит:

– Здравствуй. Ты почему так долго не был? А я болела. Целую неделю.

…Я болею. Сижу на заборе маленького заводского стадиона и смотрю, как пожилые ферросплавщики играют в городки со строителями. Они пораздевались до маек, лица у них медные, а руки молочные, незагоревшие. Ферросплавщики расставляют ноги в широченных штанах, деловито щурятся и бьют с одного раза «бабку в окошке», «самолет» и «колодец».

– О! Но ведь это же Агарков! – раздается вдруг за моей спиной.

Я оборачиваюсь и вижу нашу немку Клару Ивановну Бер.

– Гутен таг, Клара Ивановна! – машинально здороваюсь я.

– Что вы здесь делаете? – с недоумением спрашивает немка.

– Болею.

– О-о! – И Клара Ивановна делает круглые глаза.

Вероятно, она решает, что я сошел с ума.

А рядом с нею почему-то стоит Полинка и беззвучно смеется, закинув голову.

…Полинка смеется и быстро-быстро крутит педали.

После поворота я обхожу ее и кричу:

– Ближе к бровке! Ближе! Смотри, как я!

Нас обгоняют МАЗы с абашевским углем. Они оглушительно ревут и, протягивая из-за наших плеч по два желтых луча, далеко впереди высвечивают дорогу. И вдруг у самого края ее – частые наплавы асфальта. Я не успеваю крикнуть. Меня начинает подбрасывать на седле, а руль рвется из рук. «Вот сейчас…» – успеваю подумать я и в этот момент слышу за спиной металлический треск…

Разорванным платком я перевязываю Полинке ссадину на колене. Совсем рядом белеет в темноте круглая, нежная нога. Можно прижаться к ней щекою. Нет, я только наклоняюсь чуть ниже. Еще совсем немножко. Вот если бы она погладила мне волосы. Почему она не погладит? Я так этого хочу!

…Мчится автобус, дребезжа стеклами. Пляшет под грустную мелодию неунывающий пластмассовый человек – Петрушка.

VII

Наконец понял все и Алексеич.

Я вернулся с тем же автобусом и до утра прошлялся по городу. Сначала я все ходил по главному проспекту. Пока не разбрелись последние гуляющие. Тогда на пустом, ярко освещенном проспекте стало неуютно, и я свернул в первую боковую улицу. Я не помню, сколько прошел их за ночь, потому что сначала шагал без разбора, а потом стал высматривать тихие и узкие улицы. Такие, где редкие фонари с трудом пробивали переплетающуюся листву, а от одного желтого круга до другого тянулись прохладные тоннели. В тоннелях были особенно звонкие тротуары.

Иногда я садился на низенькие оградки и курил одну, вторую и третью папиросу. В одном таком месте я задремал и проснулся оттого, что надо мной стоял человек и просил спичку. Я дал ему прикурить.

Мужчина поежился и спросил:

– Прохладно?

– Не знаю, – ответил я. – По-моему, нет.

– Прохладно, прохладно, – сказал мужчина и ушел, спрятав руки в карманы.

Под утро я немного заблудился и вышел к институту с непривычной стороны. Я перелез через металлическую ограду. Верхние окна института плавились под солнцем. А низ его и весь сквер были еще в тени. На пустой аллее какие-то парни, показавшиеся мне необыкновенно высокими, старательно делали зарядку. С одной из скамеек поднялся Алексеич и шагнул мне навстречу.

– Ты где пропадал, дурной? – спросил Алексеич.

И по его лицу было видно, что он обо всем догадался или ему рассказали.

– Переведусь в другой институт, – сказал я. – Вот сдам последние и переведусь. Не могу я так больше.

– Ну и мысли тебе натощак приходят! – бодро сказал Алексеич. – На-ка вот расческу, распутай чупрыну и пошли шамать.

Совсем он не умеет притворяться, Алексеич. Будто я не вижу, как ему весело на самом деле. Я, конечно, пойду с ним. Наверняка он немало здесь просидел. Караулил меня, психа, переживал.

Мы пошли в самую раннюю на проспекте столовую. Еще минут пять ждали, пока откроется. За только что накрытыми столиками было пусто. Мы сели в уголок, к окну. Подошла молоденькая официантка с припухшими глазами. Видно, тоже совсем недавно прибежала на работу.

– Ну что, по стаканчику бы? – вопросительно посмотрел на меня Алексеич.

– Нельзя, – сурово сказала официантка. – Так рано не подаем.

Алексеич отвел ее в сторону и стал что-то шептать, показывая глазами в мою сторону.

Наверное, вид у меня был не очень жизнерадостный. Официантка сочувственно закивала головой и ушла за перегородку.

– Чего ты ей заливал? – спросил я вернувшегося Алексеича.