Книга Дочь обмана, страница 59 – Виктория Холт

— О, да.

— Ну почему красивые люди должны умирать молодыми? — на мгновение она задумалась. — Я думаю, если бы они были старыми, они уже не были бы красивыми. Вот почему красивые люди умирают молодыми.

У меня был с собой мамин портрет, и я показала его ей.

— Она очаровательная. Ты не такая.

— Ну, спасибо, — рассмеявшись, сказала я. — Но, если на то пошло, никто не мог быть такой, как она.

— У нас у обеих были красивые мамы, и у тебя, и у меня. Не просто красивые, а красивые-прекрасивые.

Я замолчала, вспомнив Дезире, как она, смеющаяся, приезжала после премьеры и рассказывала о случайной оплошности, чуть не превратившейся в крупную неприятность, о господине из первого ряда, который поджидал ее у выхода со сцены, а она ускользнула через заднюю дверь. Воспоминания, воспоминания… Я никогда не смогу освободиться от них.

— Тебе грустно думать о маме, да? — спросила Мари-Кристин.

— Да. Ее больше нет.

— Я понимаю. Моей тоже. Расскажи мне, отчего умерла твоя мама? Ведь она была молодой, правда? Ну, все же — не старой. Моя мама тоже была не старой.

— Она болела. Это не было чем-то серьезным. Просто что-то съела. Доктор думал, в этом было виновато одно растение из нашего сада.

— Ядовитое растение?!

— Да. Оно называется каперсовый молочай. Оно дикорастущее. Если его сок попадет тебе на руку, и ты его попробуешь, то заболеешь.

— Как ужасно!

— Нет, не настолько. Но, конечно, неприятно — ты будешь чувствовать тошноту и головокружение. Ну вот, так и случилось — она почувствовала тошноту и головокружение, встала с кровати и упала. Она ударилась головой об угол стола и от этого умерла.

— Как это странно, ведь моя мама тоже умерла от падения, но только она упала с лошади, а не на стол. Немного похоже, не правда ли? Они обе упали. Обе были молодые. И обе — красивые. Может быть, поэтому мы с тобой подружились.

— Я думаю, не только поэтому, Мари-Кристин.

— Ты все еще много думаешь о своей маме, да?

— Да.

— И я тоже — о моей. Я все время думаю о ней. И о том, как она умерла.

— Мари-Кристин, мы должны постараться забыть это.

— Как можно заставить себя забыть?

— Думаю, для этого нужно смотреть вперед, а прошлое оставить позади. И перестать думать об этом.

— Да. Но как?

Это был знакомый вопрос. Как люди забывают?

Я пробыла в Мезон Гриз почти месяц и ни разу не испытала желания уехать отсюда. Я нисколько не приблизилась к решению вопроса о том, что буду делать дальше, и уже начинала сама напоминать себе, что не могу вечно оставаться на положении гостя, как бы ни были радушны мои хозяева. Робер довольно часто ездил в Париж по банковским делам. У него там был небольшой дом, где иногда он останавливался на несколько дней. И он, и Анжель убеждали меня, что я должна непременно съездить в столицу — сделать кое-какие покупки и посмотреть достопримечательности.

Я спросила Робера, собирается ли он часто навещать своего племянника.

— Вряд ли, — сказал он. — Жерар все время работает и, полагаю, не захочет, чтобы его отвлекали. Сомневаюсь, что в такие моменты он способен думать о чем-то еще. Так что уж лучше я подожду, пока он сам пригласит меня в студию. Кроме того, он может приехать и пожить неделю-другую здесь. Изредка он так и делает. Это дает ему возможность на какое-то время отдохнуть от Парижа.

— И когда он приезжает, то работает в Северной башне?

— Да, верно.

— Робер, вы знаете, что я здесь уже месяц?

— И что?

— Я не могу бесконечно быть вашим гостем.

— Мне не нравятся такие разговоры. Ты здесь потому, что мы сами этого захотели. Мы тебе рады. Анжель говорит, Мари-Кристин очень привязалась к тебе. С тех пор, как ты приехала, она стала гораздо мягче, покладистей. Мадемуазель Дюпон утверждает, что у нее благодаря тебе огромные успехи в английском — она сама при всем желании не могла бы этого добиться. Поэтому, пожалуйста, не заводи со мной больше таких разговоров. Тебе ведь здесь лучше, правда?

— Да. Временами забываешь, а потом все опять обрушивается на тебя. Но бывают моменты, когда я почти счастлива.

— Вот и хорошо. Я знал, что это пойдет тебе на пользу. Сразу надо было сюда ехать.

— Вы очень добры ко мне, Робер. Я знаю, как вы любили мою маму, но это не означает, что вы должны распространить свое отношение и на меня.

— Ноэль, прошу тебя, не говори больше такой ерунды. А то я в самом деле рассержусь. А мне совсем не хочется на тебя сердиться. Давай лучше поговорим о Мари-Кристин. Как тебе удалось так ее изменить?

— По-моему, хорошим началом стало изучение языка.

— А теперь вы вместе целыми днями, ездите верхом и тому подобное.

— Ей доставляет удовольствие знакомить меня с жизнью здесь. А я рассказываю ей о своем детстве, — я замолчала, и он понимающе кивнул, как бы соглашаясь, что некоторые темы в моих рассказах следовало опустить. — Ей это очень интересно.

— Тогда, пожалуйста, не заговаривай со мной больше об отъезде.

— Робер, мне и самой не хочется уезжать.

— Это лучшее, что я мог от тебя услышать.

Так постепенно мною овладевало чувство успокоенности, с принятием решения можно было не спешить.

Я начинала приходить к выводу, что в характере Мари-Кристин не так-то просто разобраться. У нее часто менялось настроение, то она пребывала в прекрасном расположении духа, то вдруг впадала в меланхолию. Эта особенность ее характера очень заинтересовала меня. С первогх дня нашего знакомства я почувствовала, что существуем какая-то тайна, временами тревожившая ее. Однажды я спросила ее:

— Мари-Кристин, что у тебя на душе?

Она притворилась, будто не понимает. Так она поступала довольно часто, если я задавала вопрос, на который ей не очень хотелось отвечать. Вот и на этот раз она спросила:

— На душе? Что это значит?

— Это значит, тебя что-то тревожит?

— Меня тревожит? А, да. Мадемуазель Дюпон говорит, у меня уж-ж-жасно с математикой, — она на французский манер растянула это слово, чтобы оно звучало еще более устрашающе.

Я рассмеялась.

— Нет, я думаю, это что-то поважнее математики.

— Математика имеет первостепенное значение, говорит мадемуазель Дюпон.

— Я имею в виду другое, Мари-Кристин. Что-то беспокоит, печалит тебя… Что-то, о чем бы тебе хотелось рассказать?

— Меня ничего не беспокоит, — твердо заявила она. — А что касается всякой там глупой математики, мне на нее наплевать.