Онлайн книга «По счетам»
|
– Браток! Будь другом, угости папиросочкой. Не сразу сообразив, что просьба обращена к нему, Барон обернулся. Возле обжитой транзитными пассажирами скамейки обнаружился плотный, немного сутулый мужчина, с белой бородкой под широким лицом. С левой стороны видавшего виды пиджачка красовались ряды потертых планок – отметок о боевых наградах, среди которых угадывались две Славы. Мужчина стоял в окружении коробок и ящиков. Судя по всему, выгрузился со всем этим богатством из поезда, а теперь оставлен на ответственное охранение. – Да запросто. – Барон любезно раскрыл портсигар, но, прежде чем взять папиросу, мужчина тревожно осмотрелся. – Никак милиционера опасаешься? – Хуже. Жену. Прикурив, фронтовик принялся с наслаждением вдыхать дым, пуская через нос густое облачко и следом делая новую, столь же жадную затяжку. – Уф-ф… Благода-а-ать! Представь, за три месяца – ни одной папироски. «Памир» и «Казбек» по ночам снились: когда пачками, когда россыпью. – Кабы я осознал, что стал бояться жену больше, чем милиционера, призадумался бы. – Да нет, она хорошая. Просто за здоровье мое шибко печется. Нашептали, понимаешь, коновалы. Вот она и… – На каком фронте воевал? – 2-й Украинский. – Соколы Малиновского? Уважуха. – А тебе, судя по возрасту, не довелось? – Отчего же. Сперва партизанил, потом на Карельский фронт попал. – Орлы Мерецкова? Не менее достойные хлопцы. – Уезжаешь или наоборот? – Наоборот. Домой наконец прибыл. Ездили с супругой на юга, в санаторий. – А почему наконец? Море не глянулось? – С морем всё в порядке. Пять баллов. Просто билетов прямых не достали – пришлось с пересадкой возвращаться. А у нас, сам видишь, семь мест на двоих. Так что набегались-натягались, будь здоров. – А чего везете? Ракушки? – Фрукты. Тут ведь какое дело: детей-внуков побаловать надо, родне не привезешь – обидятся. Друзьям-знакомым, соседям. Опять же себя не обделить. Вот на круг и вышло. Знаешь, как говорят? Одному многовато, а верблюду в самый раз… А, черт! Кажись, моя возвращается! Мужчина поспешно загасил папиросу, отщелкнул ее в урну и, словно выброшенная на берег рыба, часто-часто задышал, втягивая вглубь себя табачное послевкусие. И от этого рыбьего его поведения сделалось Барону исключительно тоскливо. «Ну и?! Ты все еще ЭТОГО хочешь? Устал жить днем сегодняшним, захотелось получить уверенность в дне завтрашнем? Валяй, получай. Вот оно – ДНО. Со всеми вытекающими: коновалами, санаториями, внуками, соседями и обидчивыми родственниками… Опомнись, друже! Ну годик, ну два, ну пять… А потом все равно ведь завоешь на луну и тихо уйдешь. Ночью, не простившись. И ей, Ирине, от того только больнее будет… Нет, шалишь! Не жилец волк в человеческом доме. Разве что в зоопарке. Ну так и мы к небу в клеточку более привычные». – Кто здесь еще мои пассажиры?! – взвизгнула-заголосила проводница. – Стоянка сокращена. Быстренько заходим в вагон, сейчас отправляемся. И этот ее взвизг стал финальным аккордом. Сродни грохоту захлопнувшейся крышке рояля. – Ну, счастливо тебе, сокол Малиновского. Барон крепко пожал ладонь фронтовика. – И тебе всех благ, орел Мерецкова. Басовито прогудел паровоз, загрохотали буфера, состав Пермь – Ленинград медленно тронулся. Барон припустил, запрыгнул на подножку и, не оглянувшись на оставляемый за спиной город Галич, с оставляемой в нем несостоявшейся красавицей женой, вернулся на свою полку. Все правильно. Так оно, всяко, честнее. Как наставлял его Чибис: у бродяги два клина – поле, лес да посередь осина… – …Я ж тебе говорила, что ни фига он на ней не женится, – удовлетворенно бухнула Влюбленность, наблюдая за этой мизансценой. – Поматросит дуреху и бросит. – А ты, подруга, не торопись с выводами, – неуверенно возразила Любовь. – А тут спеши не спеши – все едино. Ты вообще хотя бы раз видела долгие отношения после бурной ночи случайной любви? – Насколько долгие? – уточнила Любовь, понимая, однако, что Влюбленность права. – Допустим, несколько лет. – Несколько лет – видела. – Всё? – Что «всё»? – Съела?! – Несколько лет – это иногда целая жизнь. – Жизнь – это жизнь. И не надо, любимая! «Очко» – это всегда двадцать одно, а не двадцать девять, как тут. – Да, здесь двадцать два, – вздохнув, согласилась Любовь. Она по-прежнему верила в Ирину, но теперь уже сомневалась в Бароне, убеждаясь, что в этом человеке лагерем выжжено всё. И что к Ирине, как это ни печально сознавать, он отнесся всего лишь как к массажу души. Вернее – того человеческого, что от нее, от души, пока ещё оставалось. – Да, выжжено! – расписавшись в собственном бессилии, поставила окончательный диагноз Любовь… * * * – …Так нормально? – А если левый край чутка повыше поднять? – Так? – Нет. Плохо. Слезай. Захаров спрыгнул с табурета. С облегчением, но и с максимальной осторожностью положил картину на пол. Живопись мало того что имела два метра по диагонали, так еще и была заключена в тяжеленную раму. – Э-э! Отставить перекур! Времени в обрез, – продолжил руководить процессом развески Анденко. – У меня через полтора часа романтическая встреча с Вавилой. В саду, под липами. Давай-ка вот что: перевесь ту, с лошадью, ближе к окну. А которую с бабой – на ее место. Сам Григорий в данный момент вольготно, на правах старшего и в высоких материях и мотивациях якобы разбирающегося, покачивался – нога на ногу – в кресле-качалке. – А в чем разница? – Разница в эстетическом восприятии. – Чего сказал? – Я говорю: картины местами поменяй. Теряя остатки терпения, Захаров взялся перевешивать. Анденко же дотянулся до стоящей на красного дерева прикроватном столике (тоже из вещдоков) бутылки пива (не из вещдоков) и сковырнул зубами пробку. – Всё, готово. Учти, Гришка, если скажешь, опять не так – полезешь сам. – Во-от! Совсем другое дело. Поменяли картины местами, и угол заиграл. – Сказал бы я, что и в каком месте у тебя заиграло. Захаров забрал у приятеля бутылку, жадно присосался. – Но все равно. Как сказал бы Станиславский: «Не верю!» |