Онлайн книга «Из жизни карамели »
|
– Вы полагаете? – Уверен. Избавляет от ненужных кривотолков. Ведь кривотолки нам не нужны? – Ни боже мой! Но вы-то видите? Семейный доктор Дягилев одернул рукава белоснежного щегольского халата, пару раз вздохнул и приложил правую руку к нагрудному карману с вензелем «СД». А левой подхватил Рыбу-Молота под локоть и постарался увлечь в сторону процедурной, отделанной дубом и карельской березой. – Честно говоря, я не был уверен до конца, – шепнул он Рыбе. – Вы совершенно не производите впечатление… – Так вы видите или нет? Дягилев придвинул свое лицо к лицу Рыбы – так близко, что стекло с Памяткой слегка помутнело от докторского прерывистого дыхания. Рыба, со своей стороны, тоже придвинул лицо, чтобы доктор смог разглядеть дефект повнимательнее. И даже высунул кончик языка от усердия и помахал пальцами у себя перед носом. Стекло, как и во все предыдущие разы, ускользнуло, зато пальцы Рыбы угодили прямиком в подбородок доктора. Рыба смутился и пробормотал: – Извините! Виноват! – Не надо извиняться… Что вы… – На дряблые дягилевские щеки взбежал совершенно юношеский румянец. Какой деликатный человек, – подумал Рыба и снова повторил вопрос: – Так вы видите? – Теперь вижу! – А текст видите? – Какой текст? – Написанный. Только с вашей стороны он должен читаться справа налево. Зеркальное отражение. – О-о, как интересно! – Дягилев закатил глаза и хихикнул. – Это такая игра, да? – Почему игра? Я думаю, что все очень серьезно. – Какой вы шалун, право! – Чего? – Шалунишка!.. Только теперь в голове Рыбы зародилось смутное подозрение, что они с семейным доктором Дягилевым не совсем понимают друг друга и говорят о разных вещах. Оставалось только выяснить, что это за вещи и почему доктор назвал Рыбу «шалунишкой». – Стоп, доктор! – воззвал к Дягилеву Рыба. – Давайте не будем клеить друг другу ярлыки. Это несколько преждевременно. И начнем разговор сначала. Вы что имеете в виду? – А вы? – заюлил Дягилев, и на смену юношескому румянцу пришел еще более нежный девичий. – Вот это самое стекло между мной и вами. Это оптический обман или что-то более серьезное? Обзор оно, конечно, не перекрывает. Но уже достает, если честно… И… Хоть бы текст поменялся, что ли! Пустили бы что-нибудь умное, для общего развития. «Чайку по имени Джонатан Ливингстон», во! Читали про чайку, доктор? Дягилев пропустил замечание о Джонатане Ливингстоне мимо ушей. – Да вы поэт!.. Но смею вас уверить – между нами нет никаких преград. – А стекло? – Это метафора? Слово «метафора» Рыба-Молот ненавидел лютой ненавистью, потому что его, наряду со словами «эскейпизм», «куртуазность» и «просперити», частенько употребляли кошкинские подруги Палкина с Чумаченкой. Со временем нелюбовь к слову перенеслась на нелюбовь к тем, кто это слово произносит. Вот и сейчас Рыба-Молот почувствовал, что ветеран фармакологии ему неприятен. Неприязнь усилилась, когда вытянутые в трубочку губы доктора пошли на сближение с его собственными губами. При этом на лице Дягилева, слегка искаженные рельефом, проступили конец третьего и весь четвертый пункты Памятки. – Вы что удумали? – спросил Рыба, с трудом увернувшись от поцелуя. – Вы ко мне пристаете, что ли? – А разве не вы сами… намекали мне… – Я? Намекал?! – Эти пристальные взгляды… Туманные разговоры о том, что между нами что-то существует! И потом – вы показали мне кончик языка… И руки тоже протягивали! Вот только что, две минуты назад! А в столовой… – Что – в столовой? – Вы все время подкладывали мне лучшие кусочки! С самого начала! Скажете нет? Это была чистая правда. Рыба-Молот, всегда благоговевший перед людьми благородных и самоотверженных профессий (к коим, безусловно, относилась профессия врача), старался накормить скромнягу Дягилева повкуснее. И разве мог он подумать, что его искренний порыв будет понят так превратно? А сам доктор… сам доктор окажется человеком не совсем правильной в понимании Рыбы ориентации! – Дык он пидор гнойный! – подал голос из будки синхронистов Гоблин. – Вали его нах, крысу! – Поспокойнее, коллега, поспокойнее, – попытался урезонить Гоблина Володарский, мужчина интеллигентный, толерантный и попереводивший на своем веку немало утонченных киношек со страдающими от общественного неприятия героями-гомосексуалистами. – Зачем же сразу валить? Можно просто набить морду и этим ограничиться. Но бить морду ветерану Рыба не стал. – Вам не стыдно? – спросил он. – Пристаете к нормальным людям с гадостями… А еще детей лечите! – Провокатор! – взвизгнул семейный доктор Дягилев и стукнул Рыбу по груди вялым кулаком. – Низкий человек! – Кто бы говорил! – На кого работаете, провокатор? – На хозяина, – честно признался Рыба. Упоминание о всемогущем драконе-олигархе произвело на доктора угнетающее впечатление. Он сморщил лицо и заплакал тихими слезами. – Семь лет безупречного служения семье и Гиппократу… И ни одна душа, ни одна душа не была в курсе… Пока вы, провокатор… Сердобольному Рыбе стало жаль несчастного Дягилева, опростоволосившегося не без его участия. Жаль настолько, что он тоже выпустил слезу солидарности. – Вот что, доктор, – сказал Рыба. – Давайте забудем про этот разговор. Забудем, и все. – Забудем? – Семейный доктор воспрял духом. – И вы никому ничего не скажете? – Никому. – Никогда? – Никогда. Могила. Безумная надежда мелькнула в глазах Дягилева, а его губы снова потянулись к губам Рыбы-Молота. – Можно я вас расцелую? В знак признательности… За понимание. Рыба снова с трудом увернулся от поцелуя и – совершенно непроизвольно – подпрыгнул и ударил доктора коленом в солнечное сплетение. Преданный слуга семьи и Гиппократа согнулся пополам и стал хватать ртом воздух. – Не доводи до греха, – попросил Рыба и, приложив два пальца ко лбу в качестве прощального жеста (этот, не лишенный лихости жест он видел в каком-то фильме про жестокие нравы на кораблях US Navy), покинул процедурную. Рыба-Молот решил больше не испытывать судьбу и не приставать ни к кому с проклятым стеклом: ведь совершенно неизвестно, какие еще гнусности могут выползти из обитателей поместья Панибратца. К тому же его ждал исполненный тайны и – возможно – опасностей вечер у мельницы на поле «ни для чего». Рыба выдвинулся к мельнице чуть позже, чем того требовала Памятка: со всеми гомосексуальными и прочими перипетиями он совершенно забыл о штандарте французского маршала Сен-Сира. И вспомнил в самый последний момент, когда висящий перед глазами пункт с упоминанием о нем вспыхнул тревожным красным цветом, с таким же тревожным красным подчеркиванием каждого слова двумя линиями. Линии озадачили Рыбу, отослав прямиком к школьному курсу русс. яз., где долго и нудно разъяснялось: двумя линиями подчеркивается сказуемое. А подлежащее подчеркивается одной сплошной чертой, а определение – волнистой, а обстоятельство… Каким образом выделяется обстоятельство? И почему в одном несчастном предложении столько сказуемых? Этого не может быть по определению, которое, в свою очередь, подчеркивается волнистой… Уф-ф… |