Книга Повести о карме, страница 79 – Генри Лайон Олди

Третья чашка саке? Нет, хватит. Не хватало ещё напиться в такой компании!

Скрывать мне было нечего. Я заранее предупредил госпожу Йоко – пусть будет госпожа, иначе я совсем запутаюсь! – о том, с кем я поделюсь её тайнами. Что? Откуда старшему дознавателю было известно о нашей встрече? Нет, об этом я не спросил. На то он и старший, чтобы знать обо всём.

– Наконец-то, – вынес свой вердикт Сэки-сан. – Эта безумная история становится похожа на правду.

В тоне его не чувствовалось удовлетворения.

– Вы правы, – кивнул Фудо, накладывая себе рису. – Но даже если история правдива, остаётся один важный вопрос.

– Почему Кубо-второй не потерял лицо?

– Именно!

– Чудо? – предположил настоятель Иссэн.

– Что вы имеете в виду?

– Мы, блуждающие в потёмках, называем чудесами проявления законов, смысла которых не понимаем. Будда Амида оставил Кубо-второму лицо, таково решение будды. Вам ли, самураям, не знать, что законы и долг надо принимать такими, каковы они есть? Следовать им, не рассуждая?

– Но разве вам не интересно узнать, чем руководствовался благой будда?!

– Разве я учёный, постигающий мир? Я всего лишь скромный монах. В меру сил я стараюсь…

– И всё же, неужто вам не интересно?

– Интересно, – признался настоятель, опустив взгляд. – Мне очень стыдно, но страсти еще живы в моём иссохшем сердце. И самая живучая из них – любопытство.

– Вот и мне интересно.

Я не ожидал подобных слов от невозмутимого Сэки Осаму. Наверное, потому и не сдержался, возвысив свой ничтожный голос в беседе старших:

– И мне тоже!

– Насчёт вас, Рэйден-сан, – вмешался Фудо, – никто и не сомневался. Говорят же, если трое соберутся, будет у них мудрость Мондзю ^[76]. Нас здесь трое, а вы четвертый. Значит, с нами не только Мондзю, но и все семь богов счастья. Лично я в этом полностью уверен.

Архивариус и старший дознаватель рассмеялись. Даже настоятель улыбнулся. Сказать по правде, я не знал, куда себя девать от смущения. Притворился бесчувственным истуканом, но не думаю, что у меня хорошо получилось.

– Мне известны случаи, когда пустой интерес приводил к отысканию истины и немалой пользе, – задумчиво произнес господин Сэки, ни к кому конкретно не обращаясь. – Тогда выводы документировались и отправлялись в столицу, в главный департамент нашей службы. Законы, которые мы не понимаем? Если мы чего-то не понимаем, мы хотя бы стремимся это понять.

– Копии, – подхватил Фудо, – ложились в наш архив. Эти материалы служили наукой будущим дознавателям.

Сэки нахмурился:

– Но также мне известны случаи, когда это приводило лишь к потерянному времени и бесцельному расходованию средств. Начнем с потерянного времени. Кому легче всего тратить его впустую?

– Тому, у кого его много, – откликнулся настоятель.

– А какие средства тратишь, не слишком огорчаясь?

– Казенные, – без запинки ответил архивариус.

– Вы правы. Но делать это стоит осмотрительно, дабы не навлечь на себя гнев вышестоящих. Семья Сидзука, насколько я помню, проживает в Эдо? Думаю, я смогу выписать служебную командировку в столицу одному любознательному младшему дознавателю.

Архивариус ухватил палочками ломтик окуня.

– А я, – сказал Фудо, помахивая окунем так, словно это был я, зажатый с двух сторон, – поговорю с секретарём Окадой, как нам лучше обозначить в бумагах цель командировки. Нельзя, чтоб нас заподозрили в напрасном расходовании казённых средств.

– Не сомневаюсь, что вы прекрасно с этим справитесь, Фудо-сан.

Вот так я и оказался на Северном тракте, направляясь прочь от родной Акаямы.

* * *

Горяча коней, нас обогнали четверо самураев. Моя кобыла без понуканий убралась к обочине, пропуская их. Мигеру замешкался, и последний из четвёрки рявкнул:

– Прочь с дороги, грязный каонай!

На всем скаку он хлестнул Мигеру плетью.

Вернее, хотел хлестнуть, потому что безликий с неожиданной прытью отскочил в сторону. Кончик плети вспорол воздух у его плеча. Самурай развернул было коня, но увидел служебную маску карпа на Мигеру, встретился взглядом со мной, процедил сквозь зубы ругательство, сплюнул на дорогу и ускакал. За его спиной бился на ветру флаг: цвета̀ и герб нашего правителя, князя Сакомото.

Слева по-прежнему тянулись рисовые поля. Урожай с них давно собрали. Поля перемежались сухими наделами, где выращивали просо и ячмень. Там тоже всё было убрано. Дальше начались сплошные огороды. Мы миновали деревню, и я отметил, что крестьяне, похоже, живут не так уж плохо. У некоторых дома получше нашего: из крепких досок, крыши соломенные, но недавно перекрытые.

Песчаные холмы по правую руку сменились каменистыми кручами. Из расщелин торчали пучки жухлой травы и ветки кустов, похожие на паучьи лапы. Мы двигались в молчании, пока Мигеру, споткнувшись, не пробурчал что-то себе под нос.

Ругательство?

– Что ты сказал, Мигеру?

– Ничего, господин.

– Не ври мне! Ты что-то сказал.

– Это я самому себе, господин.

Что-то он слишком уж почтительный. Не к добру.

– Повтори для меня.

Три шага. Пять. Семь. Наконец он произнёс:

– Я отметил, что стал ленивым и неуклюжим.

– Ты это сказал не потому, что споткнулся. Ты имел в виду другое.

– Да, другое.

– И что же?

– Пригрелся я у вас на службе. Забыл, кто я. Вернее, забыл, что я – никто. Мне очень стыдно: сегодня я дважды оступился.

– Первый раз, когда слишком поздно убрался с дороги?

– Да, господин.

– А второй?

– Когда увернулся от плети.

– При чем здесь неуклюжесть? Ты же увернулся! Он тебя даже не задел.

– Вот именно, господин. А должен был задеть.

– Что за чепуха!

– Увернуться для каонай – плохо. Опасно. Благородный господин хотел проучить гадкого безликого? Значит, он должен его проучить. Это право благородного господина. А если каонай увернулся, отскочил, убежал – благородный господин ярится. «Как он посмел?!» – думает господин. И вместо одного удара наносит десять.

– То есть, тебе следовало остаться на месте? Принять удар?

– Я научился правильно подставляться. Многие каонай так умеют. Надо, чтобы удар вышел громкий, чтобы из одежды пыль полетела, а до тела плеть не достала. Ещё надо закричать, как от боли, на колени упасть, голову руками закрыть. Благородным господам нравится. Обычно они больше не бьют. Смеются, плюют и уходят.