Онлайн книга «Эллинороссия»
|
– Должно соблюсти закон… «Огнь, от тебя исходящий, токмо сильнее сделался… Ну а как? Почему я-то опускаю глаза? Почему я опускаю глаза? Не след опускать мне глаза…» – Погляди-ка на нее, Варда! Баба таинская сидит в углу, ни жива ни мертва, вся в трепете. Ин, при таких-то делах трепетать – уместно. – Видишь? Готова крест в том целовать, что всё, против тебя ею намолотое, – истина неколебимая. – А! Женщина. Ум переменчивый. Ныне в одном крест поцелует, завтра же – в другом. «Сколько беспечности! Железо хладное по твоей шее плачет, а ты веселиться изволишь! Впрочем, а каким еще тебе быть? Каков есть, таков и есть. Страха я от тебя ни в чем ни в кое время не видел, откуда ж ему сейчас взяться?» – Что тебя с нею связывает? «Смотри, смотри пристальнее, авось разгадочка появится…» – А хороша, Глеб! С ума от нее съехать – пара пустяков… Но я ею не владел на ложе. – Что-то иное? – Бог свидетель, ничего. – Ты обесчестил донну Инес, благородную Феофано Дука, купеческую вдову Рукавишникову… и всё сие сотворив, к таковой красе остался хладен? – Ну… все три тобой перечисленных особы сами страстно желали быть обесчещенными. А эта… да, может, и не остался бы хладен, но по сию пору не видел ее никогда. – Многовато она о тебе ведает – для сущей незнакомицы. – Да обо мне все всё ведают. Я не скрытный человек. Живу… как это по-твоему… по-московски… нараспашонку. – Нараспашку. «Варда-Варда… Молчишь. Усмехаешься. Взглядом жжешь… Что мне делать с тобой, большое дитя неразумное? Сам ли ты сплоховал… ох, не верится… роет ли кто-то яму под тебя… а отпустить твою милость я не могу. Что тебе сказать? Как огнь в глазах твоих обидный погасить? – Я… я не оставлю тебя без справедливости. – Мне бы больше подошла твоя дружба. Но… как вы у себя в Москве говорить любите? На худой конец и это сойдет. «Едва заметно кивает мне. Мол, ничего, как-нибудь разберемся… Огнь гаснет… Спаси Христос, Варда! Мне… легче». 28
Колокола ударили, созывая на вечернюю службу. С моря шла буря, волны ростом с дом таранили берег, били в каменную грудь портового мола, вышибали из нее камни. Пена морская, отступая, обнажала землю, забросанную водорослями, кое-где рыбы, выброшенные на берег, в отчаянии хлестали его хвостами. Река вздыбилась, течение ее обратилось вспять. Гул колокольный смешивался с грохотом океанической ярости. В этом шуме, как будто вылетающем из преисподней, растворился верный хонсарий. Сегодня на условленное место он не пришел. А вот слова Германа, вроде бы сказанные тихо, Апокавк расслышал очень хорошо – благодаря давно выработанному умению «слушать спиной». – Феодор, чадо, поди же сюды, что стоишь, отворотясь? Бурею любуешься? Таковые тут не в диковинку… Не опасайся, светопреставление сегодни еще не начнется. Чуть попозжей! Апокавк отворотился от окна. – Мое ли дело, владыко, при исповеди присутствовать? К чему тут свидетели? Герман махнул рукой с досадою: – Какая тут исповедь! Не будет никакой исповеди… Соврет – душу свою почернит, а не соврет, так я поведать ничего князю нашему не смогу, ибо тайною связан. Так что исповеди ей не дам. Но то, что с таковым желанием ко мне пришла, а не еще к кому-нито, о чем знаменует? Душа ее бедная в колебании… Для того и позвал тебя. Поговоришь с ней сам, авось учуешь, откуда падший дух лжи в душу к рабе Божьей Марии запрыгнул. По-русски она не понимает, такоже и по-гречески, я тебе перетолмачу. Апокавк хотел было отговориться: к подобному разговору надо готовиться, а он не готов. Но скоро передумал. Красота женщины поразила его. Патрикий видел ее дважды в хоромах стратига, но не вот так, в шаге от себя, а глаза его, глаза книжника и дознавателя, уже не так хорошо доносят до него совершенство мира Божьего. Она… она как пиния, стройна и кудрява, тело ее соразмерно статуям, дошедшим до наших дней от благородной афинской древности. На лице лежит робость и терпение, от уст, кажется, отлетает аромат благоуханных смол. «Как можно не полюбить такую?» И тут у Апокавка на миг пресеклось дыхание. «Вот оно!» – Владыко, истинно ли говорил, что аколуф любит свою жену любовью великой, всесветной? – Уж точно никого он не любит, токмо жену да головорезов своих. А без нее и всего света не увидит, и даже головорезов позабудет. «Но в таком случае, что подсказывает нам логика? Никогда не подвергнет Рамон смертельному риску свою возлюбленную супругу, вывозя отреченную книгу вместе с нею, на одном корабле. Нет, любовь ему не позволит. Остаются два человека, а если хорошенько подумать, то и вовсе один». – Сейчас посмотрим, владыко, дает ли хорошее образование такие преимущества, какие ему приписывают… Толмачить, если я окажусь прав, тебе не понадобится. И патрикий, весело улыбаясь, сказал Марии: – Ес сирум ем кез, сирели [1]. Женщина покачала головой с недоуменным видом. Тогда Апокавк произнес: – Ti amo, cara mia [2]. Навстречу ему выпорхнула привычная фраза: – Anch'io… [3] Не докончив, таинка в ужасе заперла рот ладонями. Кажется, она бы и язык себе вырвала, если бы это каким-то чудом помогло не отправить в полет тех слов, которые только что прозвучали. Да хоть бы она ничего не сказала, улыбка, на миг осветившая ее лицо, выдала Марию с головой. Она мигом выскочила из митрополичьей палаты, до слуха Апокавка донеслись шлепки голых ее стоп по ступенькам, дощатый пол скрипнул под ногами беглянки, потом долетел чей-то возглас – кого там Мария оттолкнула с пути? Патрикий в изумлении помотал головой: «До чего быстра! Не угонишься». Герман поглядел на него со снисхождением: – Что, чадо, уразумел наконец-то! «А ты как будто с самого начала знал?» – Ты же, владыко, обо всех подозреваемых сказал, что не могли они совершить злодейства, ибо добрые люди и скверно думать о них – негоже? Митрополит улыбнулся с хитринкою: – Не тако. Об одном сказал: «Како не устрашусь думать про него, что вор? Не желаю думать такового». Я, я, чадо, не желаю. А тебе – отчего бы не подумать? |