Онлайн книга «Эллинороссия»
|
– Чем обязан? – осведомился толстяк холодно. По-русски он говорил чисто. – Я стратиг этой фемы, и я имею желание осмотреть… – Мне известно, кто ты, князь Глеб Билозерцо. Я… капитано и проприетарио… владелец сего корабля, и… – Мне ведомо, кто ты, Пьетро Гримальди. Потребен осмотр. – Не хочу огорчать досточтимого князя, но таможня фемы уже осмотрела… – Не хочу огорчать почтенного капитана, но моей воли достаточно, чтобы осмотреть корабль вдругорядь. – Ни в коем случае не желаю выглядеть сопротивником воле твоей, князь, однако есть у Каса ди Сан-Джиорджио особый договор с… принсипе Джованно Моско… э-э-э… твой цар. – Капитан с трудом сохранял прежнюю невозмутимость, начал запинаться. – Порушение договора многих огорчит… в Моско. Должно тебе… показать… грамота? Да, грамота с именем цар… или службилец его царской милости. Иначе – нет. Ауторита локали… местное архонт, воивода, стратиг, дукс не имеет права. Стратиг пожал плечами: – Разве намерен я рушить договор? Вот царев служилец прямой в чине думного дворянина. Апокавк молча вынул и показал бумаги. Гримальди читал внимательно, и чем больше осознавал силу его грамот, тем больше краснел. Дойдя до конца, он выглядел как вареный рак. – Досточтимый князь, я все же… – Basta! Basta! – из кормовой надстройки вышел друнгарий. – Non ne valgono la pena [4]. Стратиг, даже не повернув головы, сообщил капитану: – Вижу в тебе человека здравого разумения. Но ежели, паче чаяния, решишь учинить шумство, знай, все бомбарды и пищали крепости направлены на корабль сей. Пушкарям, коли люди твои зашевелятся, велено палить, не смущаясь тем, что фемное начальство с корабля не сошло. Ничего, на худой конец, воинский голова Григорий Собакин меня заменит… Выход в море перегорожен двумя галеонами и четырьмя дромонами, сифоны с горючей жидкостью на них готовы извергать греческий огонь. Апокавк возымел о князе почтительную мысль: «Когда только успел вывести боевые корабли в море? Разве что рано утром, засветло, едва буря утихла… Ничего не упустил». – Ни словом, ни помышлением, господин мой стратиг, – ответил Гримальди, с тревогой поглядывая на крепость. Стратиг вложил в улыбку десять гривен дружелюбия: – О, не сомневался, что мои надежды на здравомыслие твое, высокочтимый фрязин, не напрасны. Друнгарий, обнажив длинный тонкий клинок с гардой в виде округлой корзины с плетеной скобой сбоку, медленно надвигался на Глеба Белозерского. Лицо его было страшно. «Какая-то маска гнева из древней трагедии…» Из-за спины Апокавка выскочил арменин. Ударил мечом раз, другой, третий… и вот уже плетью висит левая рука генуэзца, источая кровь. – Иперперон – мой, Глеб! Вдруг откуда-то снизу на палубу вылез человек с двумя пистолями – в левой руке и правой. Грохнул выстрел. Арменин вскрикнул от боли и покатился, уронив меч. Стрелка почти не было видно за пороховым облачком, но Апокавк уловил: «Левую руку поднимает, князя выцеливает!» Что-то пролетело мимо его уха. Стрелок застонал, падая. Апокавк бросился к друнгарию, который уже примеривался, куда бы ткнуть Гавраса – чтобы насмерть. Грек успел выхватить меч из ножен, но поскользнулся на крови и полетел вперед, словно камень, пущенный из катапульты. Рухнул в ноги друнгарию. Тот покачнулся, сделал пару шагов назад, но клинка не выпустил. Чья-то сильная рука отшвырнула Апокавка в сторону, как котенка. – Ты же со мной хотел… Так давай, горячая голова. Князь Глеб смотрел на друнгария безмятежно. Генуэзец сделал выпад. Еще. Еще. Еще. Рубанул сплеча. Попытался достать ногу князя. Вывел какой-то замысловатый прием, метя в шею… Стратиг легко отбивал его своей саблей. – Стар стал, – сказал он рассвирепевшему друнгарию без задора. – Ослаб. И сам с какой-то спокойною ленцой нанес четыре удара – столь сильных, что генуэзца разворачивало боком, когда он подставлял клинок. На четвертом ударе его развернуло почти что спиной. Стратиг перехватил правую руку друнгария и с размаха приложил рукоятью сабли в висок. Тот рухнул, как подкошенный. – Марать противно… – спокойно молвил князь, вкладывая саблю в ножны. Всё то время, пока Глеб Белозерский дрался с генуэзцем, Апокавк лежал на палубе, потирая лодыжку. «Вывихнул? Нет, слава Богу, всего лишь потянул… А что там со стрелком?» Стрелок лежал пластом, с сулицей в горле. Из-за пояса у него вывалился стилет – короткий и тонкий. Апокавк повертел его в руках. «Русские назвали бы это шилом… Вот кто ранил нотария, убил охранника моего, а потом хонсария». Патрикий огляделся. Князь Глеб сидел прямо на палубе и держал тело Гавраса на коленях. – Ну как же ты, друг мой… Как же ты, брат мой… – Брат-то… я твой, – пробормотал арменин, теряя сознание, – а иперперон… всё равно мой. – Да твой, твой, – ответил князь со вздохом. Вынул золотую монету и сунул ее Гаврасу в руку. Тот ослабел до такой степени, что иперперон выкатился у него из пальцев. – Ничего, ничего, – сказал князь, подбирая монету. Глеб опять вложил ее арменину в руку, а чтобы она вновь не упала, сжал его ладонь своей. Турмарх, кажется, уже ничего не понимал. Он лежал, запрокинув голову и закрыв глаза. – Ничего, ничего… – повторил князь. – От таких ран не умирают… вот только кровушки из него повыйдет страсть сколько… эй! – кликнул он сына боярского. – Перевязать! Живо! Пока Гаврасу останавливали кровь, стратиг заговорил с Апокавком: – Послушай, грек… дурного слова от меня более не услышишь. Не бросился бы ты, так Ховра мой, буйная головушка, точно бы жизни лишился. Не как патрикию, а как другу скажу тебе, ибо теперь ты мне друг: прости за укоры. И вот тебе – на добрую память. Стратиг, сняв с шеи золотой образок с изображеньем святых Бориса и Глеба, протянул его Апокавку. 31
«Молодой город, можно сказать, юный город. Совсем недавно пришли сюда люди креста Господня. И хотя царская казна вкладывает в здешние края умопомрачительное количество серебра, каменных строений еще мало, храмов еще мало, да и сам град Воскресенский невелик… Казалось, только что выехали из палат стратига, а вот уже и окраина, деревеньки предместные, и – пустынное место… Ну да еще вымахает на славу: растет быстро». Тайное дело требовало бережения. Стратиг повелел подвергнуть мятежного генуэзца суду вдали от города, от чужих глаз и ушей, позвал с собой немногих верных людей. На берегу моря поставлено было резное деревянное кресло с костяными и золотыми вставками, прямо на песок. Заняв место судьи, Глеб Белозерский приказал поставить перед ним подсудимого. За спиной у генуэзца встали двое приставов с топориками. |