Книга Лига выдающихся декадентов, страница 24 – Владимир Калашников

— Ради Бога, Виктор Владимирович, будьте осторожнее с огнём! Либо дайте сюда свой карандаш!

Он потянулся было к черневшей между бумаг палочке, как вдруг Хлебников издал громовой ряв и схватил револьвер. Это движение заставило Вольского зайтись в хохоте, потом он отвернулся и надолго забыл про марсианина. Флоренский стал объяснять заскучавшему Василию Васильевичу причины неуравновешенности сектантов.

— Вы только поглядите, семь ступеней уничтожения русского языка! — проговорил Василий Васильевич, отрываясь от книги. — Сокращение — отказ от слов и целых языковых конструкций; упрощение — ну, с этим понятно; непрерывность — значит, что нельзя останавливать обучение философическому языку; прерывность — это про то, что нужно прекратить использование русского; упорядочивание — своих познаний искусственного языка; приспособление — обыватели, кто философический язык игнорировал, вынуждены учить, так как друзья и родичи пользуются только им; наконец, достижение. И ведь прямым текстом пишет, не стесняется!

— Интеллигенция в большинстве читать разучилась, — флегматично заметил Флоренский. — Всё между строк пытаются, а что прямо сказано, не замечают. Социалисты, другие прожектёры заявляют: смешаем народы, всех переведём на языковой суррогат, границы нарежем по параллелям и меридианам, дадим избирательное право женщинам, отменим право наследования и вообще частную собственность, разломаем семью, заберём детей в интернаты. Их слушают, им кивают, полагая, то — дело отдалённейшего будущего. А у прожектёров — выверенный план, в котором завтра — одно, послезавтра — другое, и всё — неизбежно.

— А надо на опережение — выдёргивать планы из рук противников, самим их осваивать, себе на пользу переиначивая! Вот представьте… Если супостаты Империю расточат, через сто лет обездоленный народишко будет фантазировать: что требовалось совершить, чтоб избежать краха. Бульварщины настрочат в духе сытинских копеечных книжонок для подмастерьев, про то, как благонамеренные современники попадают к нам, в прошлое. И эти самые, прости Господи, попаданцы, будут то непотребный террор устраивать, то какой-нибудь особый патрон мастерить либо военные чудо-машины строить. И ни одной бестолочи не придёт на ум, что возможно тихонько, бескровно, хитро: всего-то допустить порнографию во всех видах — пусть беспокойный обыватель идёт в лавку за новыми фотокарточками, а не в революцию.

— У вас, Василий Васильевич, всё одно на уме, — поджал губы друг по переписке.

Розанов снова углубился в чтение, потом не удержался и стал делиться возмущением уже с Вольским. Флоренский склонился головой, дышал глубоко и мерно.

Указав на Павла Александровича, Розанов прошептал:

— Помолчим. Пускай подремлет.

Флоренский с трудом разлепил веки и еле-еле выбормотал:

— Коли прекратите беседовать, пожалуй, проснусь. Очень вас прошу, продолжайте.

Вольский поделился со старшим другом догадкой:

— Что если Линцбах задумал лишить Москву питьевой воды? Катастрофа! Разведал под видом исследований подземную диспозицию. К 17-му году в водозаборных желобах возведёт запруды, чтобы шантажировать город.

Флоренский поднял голову, захохотал:

— Кой-что иное перекроет, чтоб всех утопить в… — и оставив гадать насчёт окончания, моментально уснул.

— Понимаете, Коля, — зашептал Розанов, — Линцбах всю воду не выпьет — узка глотка у остзейца. Москвичи со старых времён имеют колодцы по дворам… И каким боком к вашей идее философический язык?

Ступив на московскую землю и размяв затёкшие члены, Вольский раздосадованно произнёс:

— Что за чёрт!.. На правой манжете — умножение «столбиком». Когда Хлебников успел?.. И ведь какая у него рука лёгкая! Удивительно, как это он музыки не знает. Даже сердиться на него не хочется.

* * *

Всей компанией нагрянуть в гнездо Бугаевых казалось неприличным, посему на Арбат поехал Розанов.

— Ну как, встретились с этим Флоровским? — небрежно спросил Боря.

— Павел Александрович прибыл в Москву с нами. Кстати, велел вам кланяться низко. Очень интересовался вашим житьём-бытьём.

— Ах, Павлуша… — процедил Бугаев.

— К несчастью, Флоренский не смог способствовать нашему делу. Марсианин до сих пор остаётся немцом. Зато мы нащупали ниточку, которая ведёт дальше. Вы с нами? Надо помочь Хлебникову. Редкий человек! Дервиш, иог!.. Терпит бедствие!

— Кто там иог? — вскипел Боря. — Это ваш протеже? А медитировать он умеет? С производством выхода души из бренной оболочки? То-то же! А у меня — дом, гардины, Мариэтта!..

— По сю пору не повесили гардины? Отчего дворника не зазвали? — удивился Василий Васильевич.

Бугаев недовольно отвечал:

— У него — ручищи, к тонкой работе не годен.

— Петельки разорвёт! — со страстью поддакнула Мариэтта. — В комнатах натопчет!

— Что ж, тогда я их прицеплю, — просто сказал писатель.

— Василий Василич, — решительно начал поэт, — из уважения к вашему ревматизму я не могу позволить…

— Что вы, Боринька, — благодушно произнёс Розанов, наступая на хозяев, — какой ревматизм? Мне косточки размять в удовольствие.

Оттеснив чету за порог комнаты, он закрыл дверь. Боря и Мариэтта услышали, как ключ поворачивается в замке. Спустя десять минут дверь отворилась. С порога Розанов возвестил:

— Ваши гардины — в надлежащем положении. Уютная расцветка, очень по нраву эти золотистые пчёлки. Верно, вы, Мариэтта, присматривали?

Бугаев быстрым шагом вошёл в комнату. В самом деле, шторы на положенном месте, стулья не сдвинуты, да и не достанет невысокий Розанов до карниза, закреплённого вблизи потолка, даже с подставки.

— Боря, я жду вас снаружи, — проронил Василий Васильевич.

* * *

— Как же мог Якоб Линцбах, почётный горожанин… — неубедительно возмущался Бугаев. — Создатель сотни рабочих мест, радетель общественного блага… Опять же, важную для Империи работу выполняет. Кто поверит нашим догадкам и шатким построениям? Я, пожалуй, вернусь на Арбат.

— Неужели обнаружился-таки человек, устойчивый к яду Бори и, пуще того, сам способный вывести Борю из равновесия? — дивился тихонько Вольский.

Едва поздоровавшись с Борей, Флоренский сказал ему нравоучительно:

— Ваши медитации очень вредны! Надеюсь, вы перестали практиковать?

— Вредны, — согласился Боря, — в том числе для ближних, если они во время сеанса оказываются чересчур ко мне близко. Тем не менее, я практикую и достиг, смею считать, высот.

— Ближним-то какая с того беда? — сварливо спросил Флоренский.

— Свидетель выхода души из тела сразу на себе какой-либо эффект ощутит: по-собачьи залает или чихать будет сутки без продыха. Мариэтта третьего дня в кабинет не вовремя заглянула и потом чесоткой мучилась.