Книга Безумие белых ночей, страница 28 – Ринат Валиуллин

За этими мыслями меня подкараулила девушка:

— Can I help you?

Я не растерялся:

— Девушка, не могли бы вы мне найти вот это, примерить? — достал я с полки свой запылившийся английский и указал рукой на рубашку с белыми пальмами на черном хлопке, которая висела на манекене.

— Такая осталась только у него, — поискав некоторое время необходимое, улыбнулась мне белым полусладким полнотелым лицом продавщица.

— Он не обидится, если мы с него снимем?

— Неужели вас устроит секонд-хэнд? — подхватила мое чувство юмора девушка. Ей не хотелось, ей не хотелось раздевать манекен.

— А что делать? Очень нужны пальмы. В Финляндии они только у этого симпатичного парня.

— Хорошо, попробую договориться. Давно я не раздевала мужчин, — начала она двигать выставочную статую, чтобы поднять мужчину на руки.

— Ваша миссия одевать.

— Это точно, — улыбнулась мне девушка, спустив манекен с постамента.

— В Финляндии все девушки такие?

— Какие такие?

— Неожиданно решительные.

— Нет времени ждать, пока он сам разденется. — Легким движением своей руки отстегнула она его руку.

— Похоже, ему понравилась ваша бескомпромиссность, он сразу же предложил вам руку?

Девушка сняла с манекена рубашку и, вытащив из нее все булавки, протянула мне кусок ткани:

— Вот, возьмите ваши пальмы.

— Спасибо, — взял я рубашку.

— Штаны не нужны? — засмеялась продавщица, пристегивая руку обратно к туловищу пластикового парня.

— Пресс взял бы, штаны нет. Это будет перебор. — Долго вспоминал я, как будет по-английски перебор, и, не найдя нужного слова, довольствовался «слишком».

— Не волнуйтесь, рубашку я ему сейчас надену другую, с цветочками.

— Завидую вашему мужчине, повезло ему с подругой.

— Этому? — посмотрела она на манекен.

— И этому тоже.

Девушка засмеялась.

— Спасибо вам!

— Не за что, — налила мне еще бокал полусладкого белого финка и пошла за цветами для манекена. Я с рубашкой в руке начал искать взглядом удовлетворенную трикотажно Шилу.

Когда одежда ей надоела, пошли лавки с домашней утварью, наполненные теплыми, милыми, вязанными из бежевого уюта вещами. Продавцы улыбались сладко, словно зевали, пытаясь затянуть нас в сказочный сон своих кремовых магазинов.

— Мне очень хочется иметь дом. Такой, чтобы туда все время хотелось вернуться, чтобы каждая вещь обладала своей силой притяжения, а все вместе они сделали бы такой гигантской, что не захотелось бы и уходить из него.

— Типичная семья фрилансеров или безработных.

— Ты ничего не понимаешь в уюте. — Шила взяла с полки изящную фарфоровую чашку: — Вот, такую хочу, чтобы пить по утрам чай. — Она повертела ее в руках, потом перевернула и увидела ценник: — Нет, уже не хочу. Такие жалко будет бить.

— А ты не бей.

— Ты слишком спокойный, чтобы не бить с тобой посуду. А вот это я могла бы сделать сама, — оставила она чашку в покое и переключилась на пустые бутылки, стилизованные под вазы. Потом оглянулась и увидела, что ее никто не слушает. — Что ты все время плетешься сзади?

— Не хочу забегать вперед.

— Ты уже забежал дальше некуда. Наверное, я не буду с тобой больше разводиться.

— Почему ты называешь меня Наверное?

— Кстати, хорошее имя, — улыбнулась она.

— Для сына?

— Да. Наверное, это будет сын. — Она качнула рукой светильник в виде осиного гнезда, который висел на пути ее следования, и, извиняюще улыбнувшись продавщице, двинулась к выходу.

— За всю эволюцию суть женщины не изменилась: она хочет родить детей и быть счастливой. Мужчина же просто должен ей в этом помочь, и желательно по любви, а не по скайпу.

— Ты прав, — рассмеялась моим словам Шила, за которой послушно я двигался, когда мы вышли на улицу. Та медленно спускала нас вниз. Магазины стояли в очереди друг за другом вдоль мостовой. Мы здоровались с некоторыми из них за ручку. Они улыбались. Потом так же прощались. «Ну и что, что мы ничего не купили, может быть в следующий раз». Я кивал в ответ, улыбаться мне не хотелось. «Дорого у вас все».

— В одну реку хочется войти дважды только в одном случае: если вода теплая.

— Это ты к чему? — потерял цепочку остроумия Артур.

— Искупаться хочется.

— Мне тоже. В славе, например. Мне почему-то все время казалось, что я рожден, сделан для чего-то грандиозного, важного, что я обязательно буду известен, но вот время проходит, а известности как не было, так и нет. И скорее всего, уже не будет, наверное.

— Наверное обязательно будет знаменит. Вот увидишь.

— А я?

— Ты не одинок, миллионы людей хотят быть известными, конкуренция бешеная.

Скоро магазины нам надоели, мы вышли из них изо всех сразу, свернув на улочку, которая спустила нас к зеленому парку, в котором как заведенные пели финские птицы. Песни их были о главном, об умении радоваться жизни, переживая невзгоды, а для того, чтобы научиться летать, достаточно расправить крылья. Там мы встретили пустую скамейку и сели. Вспомнили, как праздновали в этом парке, который был одним большим катком, пару лет назад Новый год, как катались здесь на коньках меж деревьев и целовались до посинения.

Сумасшедший поэт читал стихи вслух, стоя рядом с каким-то памятником.

— Я же тебе говорю. Сумасшедшая конкуренция. Готов ли ты сойти с ума ради этого? На полном ходу.

— Пожалуй, нет.

Скоро поэт пропал так же внезапно, как и явился, только шарф зеленел на чьем-то гранитном барельефе. Мы подошли поближе. Тот оказался тоже поэтом.

— Преемственность.

— Думаешь, тоже психопат?

— Стихопат, — поправила меня Шила.

— Стихи на финском звучат как-то иначе. Что-то рифмы я не заметил. Может, это и не стихи были вовсе, а проза жизни.

— Все зависит от того, как их записать. Стихи мутировали: если вначале они были правильными и в рифму, то постепенно они стали более универсальными, пока в один прекрасный день наконец не обрели независимость от рифмы.

— Выключай филфак.

— Это не филфак, это сенсоры. Хотя пять лет на филфаке, в этом прекрасном курятнике сплетен и рассаднике чувств, где, как известно, один парень на десять девчат, не прошли даром.

— Вижу, они прошли по тебе. Думаешь, тот поэт один из счастливчиков?

— Однозначно, ты видел, как он вдохновенно читал.