Онлайн книга «Безумие белых ночей»
— У меня ферзь, — взял он белую королеву. — Мне кажется, я легко смогу все свести к ничьей. «Да, Марс и Венера. Похоже, они знают, что такое счастье. У них получилась бы отличная пара: он умел воевать, она вдохновлять, он был богат, она — воображением», — подумал я про себя. — Ладно, подумай. После доиграем. Не будь в моем окружении столько пешек, я бы давно уже создал новую партию, — подытожил Марс. — И не смотри на меня такими восторженными глазами. Люди по определению не могут быть лучше тебя, определение это настолько глубоко сидит в подкорке, что чем больше они говорят о своих успехах, тем сильнее в этом убеждаешься. А что касается нашей с Шилой партии, то она, как и у всех счастливых семей, идет к своему эндшпилю, — поднял я доску вместе с оставшимися на ней фигурами и поставил на самый верх серванта. — К эндшпилю? — Ну ты понимаешь, о чем я? Эндшпиль семейной жизни, фигуры расставлены: жена на кухне, сын за компом, муж на диване, кошка в ногах. В телевизоре уже насильно кормили гусей, чтобы у них вместо печени выросла фуа-гра. По желобу им заталкивали в горло кукурузную муку. Я посмотрел на четверть плюшки, что лежала передо мной. «Будь их воля, они бы добавили еще в пищу железа, чтобы печень сразу же консервировалась по банкам». — Можно представить, что у этих гусей в печенках, — улыбался Марс, жадно откусывая выпечку и неряшливо запивая ее горячим чаем. — Как и у всех — люди, — взял я четвертинку и положил обратно в посудину к остальным румяным и манящим и стал по нажитой за годы шахматной школы привычке прокручивать в уме концовку отложенной партии. * * * Утро было похоже на роды. Они прошли успешно: минут через тридцать после звонка будильника мне удалось прийти в этот мир новым человеком. Я проснулась от звонка. «Наконец-то выспалась, можно полежать еще полчасика». Через полчаса новый звонок. В этот раз проснулась разбитой: «Бедный Артур, ты попал». — Что с тобой? Я понимаю, что надо вставать, а у тебя нет настроения. — Да, я решила позаимствовать у тебя. — Нет, это называется испортить, зачем? — Была на то причина! — Какая?! — Я не выспалась. — Мне не надо было звонить. — Не звони мне больше никогда. — Я понял. — Что ты понял? — Позвоню позже. «Люблю ли я его? Я до сих пор не знаю, но точно могу сказать, что любовь эта не была идеальной, то есть той, когда не возникает претензий к чему бы то ни было, особенно к тому, чего действительно не было. Мне нравилось, когда войска его чувств окружили мою независимость и быстро брали в плен. Когда он, словно дикий зверь, гонит, пока не настигнет и не возьмет ее, изголодавшуюся волчицу, парализовав разум, лишив его других желаний, затуманив воображение долгим протяжным стоном, отпросив душу подальше, отпихивая ее поступательными движениями снова и снова, чтобы та не видела, на что способно алчное бесстыдное тело. Мне нравилось, когда он обнимал меня, когда входил в меня, чтобы взять и оставить там на ночь частицу своего эго, забрызгав там мужеством все обои. И потом, уже вернувшись в себя, я засыпала, кутаясь в одно сплошное удовольствие, а он превращался в волчонка, который слепо тыкался в мои сиськи в поисках парного молочного тепла». Шила стояла в коридоре, всматриваясь в себя. Зеркало пялилось на ее ноги. Нет. Она никогда не была целеустремленной настолько, чтобы променять семейный очаг на карьеру, что-то должно было вечерами греть ее красивые ноги. Шила продолжала беспечно любоваться собой. «Какие комбинации ни строй, какие ни надевай, так или иначе, семья всегда подводила к эндшпилю», — вспомнил Артур пророчества Марса. И лучше всего это можно было понять утром. Никто уже не помнил, из-за чего они наорали друг на друга, послали куда подальше, где-то не за горами затаилось прощение. Великое, розовое, как рассвет, прощение. «Доброе утро, добрая суббота, злая я», — вырвала Шила из гардероба пальто, обнаружила там вчера отлетевшую пуговицу, стремительно рванулась в спальню, открыла комод и, достав оттуда шкатулку с нитками и иголками, уронила себя на кровать, накинула на колени пальто и села пришивать пуговицу. Нитка долго не лезла в металлическую петлю иглы. На подоконнике я нахожу ручку и рекламную газету, черчу что-то невнятное на ее полях, звездочка, тщательно обвожу ее, будто она заглавная, дальше круг, квадрат, треугольник. Слово из пяти букв можно было бы нарисовать и попроще, положить, например, букву «З», но у нас с Шилой она не простая, а иногда даже самая настоящая. Жопа на улице, внутри тоже не лучше. Я тороплюсь захлопнуть все двери и окна, когда дождь уже начинает барабанить в крышу. Это слова ее сыпятся, словно гильзы от строчащего пулемета губ. Ее крышу давно снесло, она хочет, чтобы снесло и мою, чтобы мы стали похожи, чтобы я тоже, как и она, выпустил пар, чтобы нам было легче друг друга после простить. Чтобы я подумал: «Ей не хватает», и она то же самое про меня: «Крышу снесло, теперь ему не хватает». «Диспетчер: — Борт четыре семерки. Вы на какой высоте? — Девять тысяч шестьсот. — Перед вами грозовой фронт. — Вижу. Куда он движется? — К вам в гости. — Скажите, что нас нет дома. — Давайте попробуем его обмануть. — Как его лучше обойти? — Сверху. Наберите десять тысяч пятьсот. — Вас понял. Спасибо». Слышу я далекий голос своей работы и мысленно набираю высоту, продолжая смотреть в окно. Там все стихает, будто снял наушники после рейса, когда шасси замерли на асфальте, а двигатели перестали петь. Самолет замер. Тишина, слышно даже, как Шила перегрызла нить. Иглотерапия всегда благотворно влияла на нее. Успокаивала. Буря напортачила и скрылась. Гроза снаружи только что прошла, гроза внутри тоже. Туча, словно тампон, впитавший океаны, будто ею, как влажной салфеткой, протерли экран панорамы и бросили, так и не доделав работы. Вдали все еще сверкали разряды высокого напряжения. Мгла не имела ни конца, ни края, она не вмещалась в рамки окна, ограничиваясь только широтою взгляда. Я был с периферии, у меня лучше развито периферическое зрение, я замечал мелочи, но не видел главного. Вот и сейчас, отвернувшись от окна, я смотрел на нее и не мог понять: в чем же фокус? почему я ею так околдован. Иголка ее недовольства шьет мне мокрое дело (об убийстве ее счастья), которое никогда не будет раскрыто, и она, и я это знаем. — Лучше я погуляю с собакой. — Кому будет лучше: ей, мне, тебе? — Ты отдохнешь от меня, она от тебя, а я от себя. — Я сама погуляю. Все, — закончила она с пуговицей на своем пальто. — Там тепло? — Лето, — посмотрел я на термометр. Градусник изменился в лице, у него выступил весенний румянец. — Гроза вроде бы отошла. |