Книга Кроваво-красная машинка, страница 19 – Мари-Од Мюрай

Решительно, на этой вечеринке мне не нажить себе много друзей.

Я выпил еще кофе, рассыпавшись в комплиментах мадам Ашар насчет ее чистого колумбийского. Катрин догнала меня у дверей:

— Вы хватили через край, Нильс! Мсье Филипп обожает своего малыша!

— А вот сказать ему ничего не дает, — упорствовал я. — Напыщенный идиот!

— Да какая муха вас укусила нынче вечером? Почему вы такой агрессивный?

Мне хотелось ответить ей моей любимой старой поговоркой: «Есть такие почему, которые на самом деле вдовцы потому что». Но это вышло бы нечестно, потому что я знал.

— Мы с вашим женихом друг другу очень не понравились.

— С Жаном-Мари? Высшая коммерческая больше не хороша для вас?

Она расхохоталась. Не поняла меня. Если хорошо подумать, это к лучшему.

На следующий день, ближе к вечеру, мою привычную мечтательность резко прервал звонок в дверь: я уже воображал в сотый раз, что чувствует Реголини, войдя в склеп принцессы Ларции, когда видит простертый на земле, устланной золотом, серебром и слоновой костью, скелет женщины, весь увешанный драгоценностями.

— Ку-ку, а это я! И вижу, это вам приятно.

— Здравствуйте, Катрин.

Моя бывшая студентка пришла поговорить о теме ее магистерской диссертации.

— Я вам уже не преподаватель. Если правильно помню, ваш руководитель мсье Рапон. Он очень компетентный специалист, Жорж Рапон. Вот если бы вы захотели изучать Античность, я бы охотно записался в ваши менторы… Но о колдовстве XIX века я совсем ничего не знаю, юное создание.

— Когда вы начинаете разговаривать со мной таким тоном, мне кажется, что нас разделяет полвека! А не перейти ли нам на «ты»?

— Не думаю, что это уместно. Приберегите «тыканье» для ваших товарищей.

— А вы для ваших мумий! Ах, будь я обвязана ленточками и лежи под крышкой саркофага — уверена, вы обращались бы ко мне «милая». Но увы — я много болтаю, хожу в брюках и ем свои губы. Я живая!

— Присели б вы наконец. Будете мешать чуть меньше.

Но Катрин разошлась не на шутку. Ей прикипело повести меня к одному колдуну, вылитому типажу прямо из XIX века, — ей настоятельно советовали поговорить именно с ним.

— Он влияет на судьбы, может навести порчу, он целитель, кудесник, лекарь. Похоже, это настоящая диковина! Гаруспики этрусков в сравнении с ним просто шуты.

— Мне надо работать, Катрин, подготовиться к промежуточным экзаменам, закончить статью об истоках…

— Вы просто боитесь.

— Ехать с вами в машине? Конечно, боюсь.

— Вы боитесь сверхъестественного. Сильных чувств. Работы у вас не больше обычного, но вы дрейфите.

Я набрал побольше воздуху и с самым свирепым видом отчеканил каждое слово:

— Вы. Меня. Достали!

Катрин открыла было рот, собираясь возразить, но вдруг передумала:

— Ладно, ладно. Поняла. Оставляю вас и ухожу. Работайте спокойно!

И целую неделю она не подавала признаков жизни. Полагаю, это была ответная мера.

Мое наказание окончилось в четверг вечером. Резкий звонок в дверь, к которому Катрин успела меня приучить, заставил меня вскочить с кресла.

— Не побеспокоила? — спросила она, тут же ответив сама себе: — Ну конечно, да.

— Нет, не очень. Но, пожалуйста, без колдовства…

Катрин присела.

— А вы не будете против, если я расскажу вам о Франсуа Филиппе?

Я нахмурился:

— А это еще кто такой?

— Вы уже забыли доктора Филиппа и его сына?

— Ах да, заика!

— Доктор вчера приходил к нам осмотреть мою бедную маму, у нее радикулит… Что вы сказали?

— Я? Ничего.

— А! А то я думала, вы хоть поинтересуетесь, не слишком ли ей плохо. Именно так поступают в подобных случаях — говорят с сочувствующим видом: «Радикулит, о, это всегда так болезненно».

— Я благодарю вас за старания меня воспитать, Катрин. Итак, доктор явился…

— И рассказал нам о своем сыне. Парнишке, кажется, светит остаться в пятом классе на второй год, хотя он всегда считался очень способным. Он как будто больше не понимает ничего вообще. Вдобавок к занятиям у логопеда Филипп отвел его еще и на занятия с отстающими. Но и это безрезультатно. У паренька дела все хуже.

Слушая Катрин, я вертел в руках маленький красный автомобильчик. В конце концов, Катрин умолкла и пристально посмотрела на «Динки той». Я поднял на нее глаза:

— А дальше?

— А дальше вам явно на это наплевать!

Она вскочила. Стало ясно, что на сей раз я обидел ее всерьез.

— Да меня интересует ваша история! — вскричал я. — Да, и еще как интересует! Но я совершенно не понимаю, зачем вы мне ее рассказываете.

— Потому что мальчику надо помочь, и сделать это можете только вы.

— Я не логопед. А этого малыша вряд ли интересуют этруски.

— Если когда-нибудь вы перестанете подчеркнуто относиться ко мне как к безнадежной идиотке, звоните. Ну а засим…

Хлоп. Она хлопнула дверью у меня перед носом. Мне нужно было заканчивать статью, и я уселся к ноутбуку. Я должен был в который раз изложить различные бывшие в ходу тезисы о корнях этрусков. Пока я подыскивал слова, мой взгляд наткнулся на маленькую влюбленную парочку на столе. Мной овладела ярость. Я схватил их и швырнул прямо об стену. Влюбиться может любой дуралей!

В ближайший вторник я напросился в гости к доктору Филиппу. Я попросту предложил ему помощь. Сперва он не очень-то мне поверил, помня, как я ему уже однажды ответил. Но он был так растерян перед происходящим, что наконец признал: моя помощь была бы весьма желательной.

— Но не говорите ничего сыну, — уточнил я. — Он не должен ничего знать.

Юный Франсуа почти не обратил на меня внимания, когда я пришел ужинать к его родителям. А вот я понаблюдал за ним. Он казался замкнутым, но не больше, чем любой другой подросток, ужинавший в обществе взрослых. Его отец немного с ним поговорил, несомненно, с целью дать мне возможность отточить диагноз о его заикании. А тот не очень-то и заикался. Мальчик спотыкался в самом начале фразы, но вот говорил не очень естественно, recto tono3, не поднимая и не опуская интонации. Еще больше меня встревожило его лицо. Восковая бледность, под глазами залегли синие набухшие круги. Руки, худые и нервные, всегда вертели что-нибудь: хлебный мякиш или штопор. Пару раз его взгляд останавливался на мне, и он сразу же отводил глаза. В них читалось высокое напряжение, внушавшее тревогу о его психическом здоровье. Это был взгляд Энтони Перкинса из фильма «Психо».

— Итак, как вы его находите? — спросил меня врач, пригласив в свой кабинет.