Онлайн книга «Обломов»
Он сначала пристально занялся ее наружностью, все рисовал в памяти ее портрет. Ольга в строгом смысле не была красавица, то есть не было ни белизны в ней, ни яркого колорита щек и губ, и глаза не горели лучами внутреннего огня, ни кораллов на губах, ни жемчугу во рту не было, ни миньятюрных рук, как у пятилетнего ребенка, с пальцами в виде винограда. Но если б ее обратить в статую, она была бы статуя грации и гармонии. Несколько высокому росту строго отвечала величина головы, величине головы — овал и размеры лица, все это, в свою очередь, гармонировало с плечами, плечи — с станом… Кто ни встречал ее, даже рассеянный, и тот на мгновение останавливался перед этим так строго и обдуманно, артистически созданным существом. Нос образовал чуть заметно выпуклую, грациозную линию, губы тонкие и большею частию сжатые: признак непрерывно устремленной на что-нибудь мысли. То же присутствие говорящей мысли светилось в зорком, всегда бодром, ничего не пропускающем взгляде темных, серо-голубых глаз. Брови придавали особенную красоту глазам: они не были дугообразны, не округляли глаз двумя тоненькими, нащипанными пальцем ниточками — нет, это были две русые, пушистые, почти прямые полоски, которые редко лежали симметрично: одна на линию была выше другой, от этого над бровью лежала маленькая складка, в которой как будто что-то говорило, будто там покоилась мысль. Ходила Ольга с наклоненной немного вперед головой, так стройно, благородно покоившейся на тонкой, гордой, шее, двигалась всем телом ровно, шагая легко, почти неуловимо… «Что это она вчера смотрела так пристально на меня? — думал Обломов. — Андрей божится, что о чулках и о рубашке еще не говорил, а говорил о дружбе своей ко мне, о том, как мы росли, учились, — все, что было хорошего, и между тем (и это рассказал), как несчастлив Обломов, как гибнет все доброе от недостатка участия, деятельности, как слабо мерцает жизнь и как…» «Чему ж улыбаться? — продолжал думать Обломов. — Если у ней есть сколько-нибудь сердца, оно должно бы замереть, облиться кровью от жалости, а она… ну, бог с ней! Перестану думать! Вот только съезжу сегодня, отобедаю — и ни ногой». Проходили дни за днями: он там и обеими ногами, и руками, и головой. В одно прекрасное утро Тарантьев перевез весь его дом к своей куме, в переулок, на Выборгскую сторону, и Обломов дня три провел, как давно не проводил: без постели, без дивана, обедал у Ольгиной тетки. Вдруг оказалось, что против их дачи есть одна свободная. Обломов нанял ее заочно и живет там. Он с Ольгой с утра до вечера, он читает с ней, посылает цветы, гуляет по озеру, по горам… он, Обломов. Чего не бывает на свете! Как же это могло случиться? А вот как. Когда они обедали со Штольцем у ее тетки, Обломов во время обеда испытывал ту же пытку, что и накануне, жевал под ее взглядом, говорил, зная, чувствуя, что над ним, как солнце, стоит этот взгляд, жжет его, тревожит, шевелит нервы, кровь. Едва-едва на балконе, за сигарой, за дымом, удалось ему на мгновение скрыться от этого безмолвного, настойчивого взгляда. — Что это такое? — говорил он, ворочаясь во все стороны. — Ведь это мученье! На смех, что ли, я дался ей? На другого ни на кого не смотрит так: не смеет. Я посмирнее, так вот она… Я заговорю с ней! — решил он, — и выскажу лучше сам словами то, что она так и тянет у меня из души глазами. Вдруг она явилась перед ним на пороге балкона, он подал ей стул, и она села подле него. — Правда ли, что вы очень скучаете? — спросила она его. — Правда, — отвечал он, — но только не очень… У меня есть занятия. — Андрей Иваныч говорил, что вы пишете какой-то план? — Да, я хочу ехать в деревню пожить, так приготовляюсь понемногу. — А за границу поедете? — Да, непременно, вот как только Андрей Иваныч соберется. — Вы охотно едете? — спросила она. — Да, я очень охотно… Он взглянул: улыбка так и ползает у ней по лицу, то осветит глаза, то разольется по щекам, только губы сжаты, как всегда. У него недостало духа солгать покойно. — Я немного… ленив… — сказал он, — но… Ему стало вместе и досадно, что она так легко, почти молча, выманила у него сознание в лени. «Что она мне? Боюсь, что ли, я ее?» — думал он. — Ленивы! — возразила она с едва приметным лукавством. — Может ли это быть? Мужчина ленив — я этого не понимаю. «Чего тут не понимать? — подумал он, — кажется, просто». — Я все больше дома сижу, оттого Андрей и думает, что я… — Но, вероятно, вы много пишете, — сказала она, — читаете. — Читали ли вы?… Она смотрела на него так пристально. — Нет, не читал! — вдруг сорвалось у него в испуге, чтоб она не вздумала его экзаменовать. — Чего? — засмеявшись, спросила она. И он засмеялся… — Я думал, что вы хотите спросить меня о каком-нибудь романе: я их не читаю. — Не угадали, я хотела спросить о путешествиях… Он зорко поглядел на нее: у ней все лицо смеялось, а губы нет… «О! да она… с ней надо быть осторожным…» — думал Обломов. — Что же вы читаете? — с любопытством спросила она. — Я, точно, люблю больше путешествия… — В Африку? — лукаво и тихо спросила она. Он покраснел, догадываясь, не без основания, что ей было известно не только о том, что он читает, но и как читает. — Вы музыкант? — спросила она, чтоб вывести его из смущения. В это время подошел Штольц. — Илья! Вот я сказал Ольге Сергеевне, что ты страстно любишь музыку, просил спеть что-нибудь… Casta diva. — Зачем же ты наговариваешь на меня? — отвечал Обломов. — Я вовсе не страстно люблю музыку… — Каков? — перебил Штольц. — Он как будто обиделся! Я рекомендую его как порядочного человека, а он спешит разочаровать на свой счет! — Я уклоняюсь только от роли любителя: это сомнительная, да и трудная роль! — Какая же музыка вам больше нравится? — спросила Ольга. — Трудно отвечать на этот вопрос! всякая! Иногда я с удовольствием слушаю сиплую шарманку, какой-нибудь мотив, который заронился мне в память, в другой раз уйду на половине оперы, там Мейербер зашевелит меня, даже песня с барки: смотря по настроению! Иногда и от Моцарта уши зажмешь… — Значит, вы истинно любите музыку. — Спойте же что-нибудь, Ольга Сергеевна, — просил Штольц. — А если мусьё Обломав теперь в таком настроении, что уши зажмет? — сказала она, обращаясь к нему. — Тут следует сказать какой-нибудь комплимент, — отвечал Обломов. — Я не умею, да если б и умел, так не решился бы… |