Онлайн книга «Капкан на волкодлака»
|
Оно, конечно, какой спрос с барышни, да вот… мелочишка к мелочишке, глядишь, и соберется чего важного. — Валиум — с… и радиоактивную воду. — Даже так? — Давече доставили кувшин — с из особое глины. Говорят, зело пользительная вещица. С ночи воду наливаешь, а утречком она уже и готова, с радиацией — с… два стакана в день и проживешь до двухсот лет безо всяких ведьмаков! Честно говоря, швейцар и сам подумывал над тем, чтобы приобресть себе подобный кувшин. Стоил он двести злотней, зато в рекламной прокламации, которую оставили вместе с десятком флакончиков уже заряженной воды, очень уж убедительно расписывалось и про эксперименты, и про ученых, и про мыша, что живет уже пятый десяток лет… мышь был на снимке, седой, толстый и важный. Он ныне снился пану Груберу по ночам, шевелил усами и хихикал, что, дескать, жадность до добра не доводит. И он, мыш, пана Грубера переживет, на радиоактивной-то воде. Была, конечно, подлая мыслишка пользоваться тем, что стоял в комнате панны Богуславы, да только не привычен был Грубер постояльцев обворовывать, хоть бы и на воду… — Валиум — с потребляет с вином. Красное. Крепленое. Три бокала ежедневно… к вину берет — с сыр. Завтракать не завтракает, полдничает скудно, зато на ужин берет — с стейк с кровью. Барышни-то все больше рыбку жалуют — с… семгу у нас на диво до чего готовят… или вот перепелов. А панна Богуслава уж третий месяц кряду все стейки и стейки… как ей не приелось-то? — Всенепременно спрошу, — пообещал Себастьян, которого этакие кулинарные пристрастия дорогой родственницы несколько удивили. — Значит, докладывать? — со вздохом поинтересовался пан Грубер. — Если без доклада никак… Никак. — И зарегистрировать вас надобно… правила — с, — он развел руками, извиняясь еще и за этакое неудобство. Но веско добавил: — Правила, они для всех. Себастьян мог бы поспорить с этим утверждением, но не стал. Успеется. И пан Грубер, мысленно перекрестившись — все ж таки надеялся он, что нынешний день минет без скандалу, каковой дому был вовсе ненадобен — снял телефонный рожок. — Панна Богуслава готова принять вас, — сказал он… и обнаружил, что гость уже исчез. Нетерпеливый какой. Богуслава встречала в неглиже. Черный халат из цианьского шелка. Рыжие волосы россыпью по плечам. Кожа бледная, болезненно — бледная. И губы Богуславины — вишня давленая. Она их прикусывает, то верхнюю, то нижнюю. Дышит глубоко, часто, будто после бега. И пахнет от нее… тягучий сладкий аромат, от которого голова кружится. — И что ты встал? — Богуслава полулежала, выставив точеную ножку. — Входи. Повторять приглашение не пришлось. Себастьян вошел. И дверь притворил, на всякий случай. — Ты одна? — А что, разве похоже, чтобы я была не одна? — она запрокинула голову и провела пальцем по шее. Тонкой такой шее. Перечеркнутой алой ленточкой. И бантик сбоку. Крошечный бантик с розовой жемчужиной, которую так и тянет потрогать. — Не боишься, — поинтересовался Себастьян. Богуслава рассмеялась. — Тебя? — Меня. Комната в темноте. И пара свечей в канделябре — диво в доме, где стоят новейшие лампы — не справляются с темнотой. Эти свечи не для того поставлены. Оставлены. Они нужны, чтобы отсветы огня легли на кожу, согрели ее, такую нежную… — С чего мне тебя бояться? Богуслава облизывает губы, и тянется, томно, по — кошачьи… — Разве ты обидишь женщину? — А ты женщина? — Разве нет? Столик. Статуэтки. Множество самых разных, поставленных в попытке придать этому месту хоть какое-то подобие жизни. Но статуэтки чужды Богуславе. И разновеликие подушки, что лежат на ковре. Путаются под ногами. А одна, жесткая, золотом шитая, и вовсе в руках оказывается, Себастьян же не помнит, как… — Колдовка… — Неправда. — Колдовка, — Себастьян стискивает подушку, и тонкие нити рвутся под его пальцами. — Я пока не доказал… но докажу, непременно. — Какой ты злой… Она качнула ножкой, и полы халатика разъехались. Немного. — Какой есть. Подушка в руках. На лицо если… и придавить, чтоб не дергалась, ведь будет выворачиваться… и змеи хотят жить, только она — хуже змеи. Те хоть не трогают, если их не тревожить. — Страстный… — Лихо где? Глаза огромные, черные из-за расплывшихся зрачков. И губу закусила… так закусила, что губа эта лопнула… и на ней темною ягодиной вспухла капля крови. — Откуда ж мне знать… — она слизнула кровь и зажмурилась от удовольствия. — Или, может, я знала… но забыла… с женщинами случается забывать… ты же понимашь, Себастьянушка, что память наша хрупка… Вялые белые руки касаются шеи, и как дотянулась только. — Но я постараюсь вспомнить… ради тебя… — она говорит все тише и тише, отчего приходится наклоняться, к самым губам этим, на которых вновь кровь, и Богуслава облизывает ее жадно, бусину за бусиной, только крови слишком много. Или напротив, мало? Недостаточно, чтобы напоить досыта. От нее пахнет цианьской опиумной, и отнюдь не той, которая прячется за вывескою приличного клаба. Нет, в той все почти прилично, и даже шлюхи похожи на дам. А эта… эта припортовая, грязная, приютившаяся не то в развалинах грязного дома, не то вовсе в древних катакомбах. Здесь крыс больше, чем людей, но люди, пребывая в мире грез, не видят их. Они в раю. Грязном. Провонявшем испражнениями и мочой. Темном до того, что, выбираясь на поверхность, они слепнут от солнечного света и спешат вернуться. И готовы платить за возвращение всем, хотя на деле нет у них ничего… От нее воняло прогорклым жиром, которым цианьские блудливые девки, узкоглазые и притворно — покорные, смазывали желтую свою кожу для блеска. От нее несло кислотой блевотины и почти приличным среди иных запахов, кладбищенским духом. — Попроси, Себастьян, — Богуслава почти коснулась губами губ, изогнулась, сбросила шелковую кожу халатика, но странное дело, и нагота ее не вызывала чувств иных, помимо омерзения. — Хорошенько попроси и, глядишь, я вспомню… постараюсь вспомнить… Ее влажноватая ладонь прижалась к Себастьяновой щеке, и он отшатнулся. |