Онлайн книга «Мир госпожи Малиновской»
|
Но что должен сделать человек, который срубил все деревья и не нашел ни одной жемчужины? «Это совершенно ясно», – подумал Борович и поднялся. – Эй, простите! Эй! Вы забыли перчатки! – услышал он за спиной высокое сопрано. Он хотел отмахнуться, сказать, что пустяки, но вернулся, поблагодарил, забрал перчатки. Круглое румяное личико обратилось к нему с улыбкой и кокетливым интересом. – Спасибо вам, – повторил он. – Всегда пожалуйста. Рядом сидел парень в студенческой фуражке и тоже улыбался. Борович приподнял шляпу и быстро отошел. Его нервировали и смущали такие улыбки. Он чувствовал себя так, словно его поймали на какой-то детской глупости. Особенно когда в глазах девушки была эдакая снисходительная ирония. Неужели он дошел уже до того состояния, когда люди по одному его виду могут догадаться о его состоянии?… Нет, это, скорее, интуиция, удивительная женская интуиция. А как объяснял это Ягода?… – Женщины не раздумывают, – говорил он, – и это позволяет им лучше чувствовать реальность. Интуиция наверняка и у нас врожденная, но мы не даем ей отзываться. Видели ли вы когда-либо тех, кто на улице устраивает игру в три карты? – Нет, не видел. – Удивительно, – сказал Ягода. – Это ведь так распространено. Особенно в бедных кварталах. Человек сидит на тротуаре и перемешивает три карты. Есть у него две черных, например две десятки: пиковая и трефовая, и одна красная, например та же десятка бубен. Все задание в том, чтобы черное и красное бросались в глаза. Красная выигрывает, черная проигрывает, а ловкач так перемешивает карты, чтобы случайный игрок хорошо видел, где падает красная, и ставил наверняка. Естественно, он всегда проигрывает, поскольку безапелляционно верит своим наблюдениям. Наблюдениям и логике. Мы, мужчины, свою интуицию придавливаем доверием к своей логике. Голос разума притупляет наше ощущение реальности. Борович припомнил много случаев, когда именно женская интуиция без малейшего усилия находила в нем старательно замаскированные, умело спрятанные множеством маневров скрытые желания. Даже Зося Юрковская, девушка с любой точки зрения обычная, всегда предчувствовала, когда он приходил к ней с намерением разорвать отношения. А ведь он не мог отказать себе в некоторой ловкости разума и пытался быть для нее непроницаемым, нечитаемым. Только интуиция… И если Богна ее абсолютно лишена, – поскольку Богна не обладала интуицией ни на грош, – то лишь потому, что воспитывалась у таких родителей, в таком доме и в таких условиях. Иначе как же она не почувствовала низости Малиновского, как смогла она с легким сердцем пройти мимо чувств, которые были в стократ глубже, которым для проявления не хватило лишь толики ее доброй воли?… Это вообще вопрос, насколько пресловутая женская интуиция выходит за пределы сферы низших инстинктов, вернее, законов плоти и биологической их роли… Его охватила горечь и какая-то беспредметная жалость. Все, что его окружало, казалось парадоксально ненужным, раздражающим своей чрезмерностью, непонятно пустым и бессмысленным. Дома он застал Генрика. Тот стоял перед растянувшимся на софе Урусовым и запальчиво доказывал, что демократия – это пережиток. Стефан не дал вовлечь себя в разговор. Он смотрел на брата, на его нарочито энергичные движения, слишком широкие плечи и блестящие пуговицы. Генрик производил тягостное впечатление, чуждое и тягостное. Стефан теперь уже знал, что с этим молодым человеком его объединяет только факт формального родства – подробность совершенно неважная. – Ты, Геня, – говорил Мишенька, – забываешь об одном: все это уже было. И иерархия, и феодализм, и аристократия. Уже в старом Риме возникло понятие варвара. – И что с того, что оно было? – А то, что нет смысла эксгумировать и гальванизировать труп, который все равно чуть позже пройдет тот же процесс развития или, если тебе так приятней, дегенерации. – Но ведь не сказано, что обязан пройти. – И что же?… Полагаешь, что система твоя сохранится до конца света, на целую вечность?… – Отчего же нет? – упирался Генрик. – Да потому, что жизнь – непрестанное изменение, мой ты Тарквиний. – Не везде. Например, есть Китай. – Что Китай? – Он оставался в неизменной цивилизации долгие века, десятки веков. – Но ты говоришь «оставался», а значит, не отрицаешь, что он изменился? – Ах, это все внешнее воздействие. – Никакой разницы. – Да уж конечно. Они даже выстроили стену, чтобы заслониться от внешних воздействий. Это почти доказывает, что они признали совершенство своего морально-этического устройства и устройства государственного. Впрочем, я не собираюсь строить… – Китайскую стену? – Нет. Вообще нет нужды строить. – Только разрушать? – вскинулся Мишенька. – Да. Угадал. Разрушить всю неестественную надстройку, которая отягощает человеческую природу. Прежде всего, уничтожить все, что выросло из французской революции: демократию, масонство, капитализм. – Стоп! Тебя понесло! – Отнюдь нет. Подумай над тем, что капитализм – это просто продолжение либерализма. Несомненно. А между тем надо изъять из человеческой психики такие укоренившиеся бессмыслицы, как понятия братства, равенства, свободы. Человек никогда не был равным другим, никогда не был свободным, а братство – это идейка для наивных. Братство может быть воспринято только как дисциплина. Семейная и общественная. Мишенька встал и обратился к Стефану: – Стеф! Во имя грядущего строя общественной иерархии взываю к твоему чувству дисциплины: возьми своего брата в рамки. Генрик тряхнул головой: – Ты, Мишенька, ошибаешься. Тут не старшинство решает. – Как это? А где твое уважение к китайскому патриархату? – Я не о том. Дисциплина не возникает автоматически, тут не имеет значения календарь. – Тогда что? – Воля, характер, сила убеждения. Но прежде всего воля. Стефан улыбнулся: – Я не слишком люблю сеньорию. – В том-то и дело, – подхватил Генрик. – Ты напоминаешь библейского Исава, который отрекается от первородства. – Вот только не получу взамен миски чечевицы. – Именно. Эта чечевица – тот самый «святой мир», которого ты жаждешь. Молодое поколение смело берет на себя тяжесть управления, ответственности перед человечеством, без жалости расстается с теми духовными выгодами, в которых жил мир со времен Французской революции. У нас есть воля к изменению мира… – «Сдвинься, твердь, с орбиты бывалой»[26], – с сарказмом процитировал Стефан. |