Книга Иван Грозный. Сожженная Москва, страница 16 – Александр Тамоников

– Да хранит тебя Господь, Михайло, – перекрестила она его.

– И тебя с Петрушей также, Алена. Доброй дороги вам!

– Ох, и не ведаю, что со мной. За себя и сына не боюсь, а вот за тебя боязно.

– Все будет хорошо, Алена. Мне пора ехать.

Алена неожиданно прижалась к нему, поцеловала и тут же, подхватив подол платья, побежала к своему жилищу.

А у Бордака пылали губы. Вельми жарким оказался этот короткий поцелуй.

Он поправил саблю, проверил, как закреплены мошна и посольская грамота. Вскочил на коня, ударил по бокам, и тот пошел рысью со двора.

Выезжал Бордак прямо на улицу, обитатели которой только начали просыпаться. Вышел к краю селения и поскакал проторенной дорогой через степь.

На утро следующего дня, когда посольское подворье покинул отряд под предводительством Осипа Тугая, с Аленой и Петрушей, он прошел уже полпути, отдохнув среди колючих степных кустов.

Проснувшись, подумал об Алене. Хорошо, если за полтора месяца доберутся и не встретят по пути лихих людей. За то след Бога просить. Бордак помолился, перекусил и продолжил путь.

К Кафе подъехал, когда стемнело. Заехал во двор Ризвана со стороны сада. Во дворе находился Хусам. Завидев Бордака, поприветствовал его, забрал коня, повел в стойло обтереть, напоить, накормить.

Ризван с женой не спали. Сидели в главной комнате, говорили о предстоявшей свадьбе сына. С возгласом «А вот и снова я!» Бордак вошел в комнату.

Ризван улыбнулся, Ирада сразу закрыла нижнюю часть лица платком, чужой мужчина не должен ее видеть. Впрочем, это было сделано машинально.

– Я знал, что ты вернешься. Но ладно, Ирада, – повернулся Ризван к жене, – Михайло голоден, сделай что-нибудь покушать.

– Да, Ризван, – кивнула она и ушла.

Ризван взглянул на Бордака:

– Что за дела на этот раз у тебя, Михайло?

– Расскажу потом, сейчас же поведаю лишь то, что завтра мне нужна встреча с Курбаном.

– Желаешь вновь говорить с мурзой Азатом?

– Об этом, Ризван, позже. Не представляешь, как я устал.

– Да что представлять, знаю, нелегко путешествовать по пустыне на солнцепеке. Баню топить поздно, помойся из бадьи. И приходи на кухню. Потрапезничаешь, и спать. А утром прознаем, в Кафе ли мурза Азат, а с ним и Курбан. Коли тут, то будет тебе встреча с ним.

– Ох, опять бриться. Знал бы ты, как это противно, – вздохнул Бордак.

– Для иноземцев удобно.

– На то они и иноземцы.

Михайло обмылся, переоделся в легкие одежды, откушал вдоволь и завалился спать.

Проспал до того, как солнце нежным и горячим, как поцелуй Алены, лучом пробилось через оконце. Поднявшись, умылся, побрился, надел прежнюю одежду литвина, которую Ирада выстирала и на досках выгладила, расчесал волосы и вышел во двор. На топчане сидел Ризван.

– Салам, друг! – поприветствовал его Бордак.

– Салам, салам! Долго ты спишь, Михайло, так можно многое проспать.

– Что-то произошло, пока я спал?

– Ничего особенного. Курбан заезжал. У него неподалеку дела у кузнеца были, заглянул и к нам.

– Вот черт! – воскликнул московский посланец. – Мне нужна встреча с ним, а сам проспал. Пошто не разбудил, Ризван?

– Курбан сказал, не надо. Я поведал ему твое пожелание, он ответил, что будет на невольничьем рынке после полуденной молитвы.

– Опять невольничий рынок, другого места в Кафе нет? – скривился Михайло.

– Есть, но место встречи назначил Курбан.

– Значит, в полдень надо быть у «площади слез»?

– Немного позже. И выходить на рынок не обязательно, там проулков, откуда все видно, много.

– Ладно, разберусь. Вы уже трапезничали?

– Конечно, – кивнул Ризван и тут же позвал жену: – Ирада!

– Да, Ризван? – вышла она из дома. Увидела Бордака, прикрыла лицо, кивнула: – Салам, Михайло!

– Салам! Но разве тебе можно говорить с чужим мужчиной? Приветствовать его?

– Э-э, друг, зачем ты так говоришь? Ты для нас не чужой и не смущай женщину, – покачал головой Ризван.

– Извините, не хотел обидеть.

Хозяин подворья взглянул на жену, та все поняла без слов и сказала:

– Трапеза русского в летней кухне, – после чего повернулась и быстро ушла.

– Ну, Михайло, теперь не жди приветливости от жены. Она у меня упрямая. Упрекнул, почитай, обидел, – рассмеялся Ризван.

– Да я не хотел, само вышло.

– Слово вылетает легко, а вот потом попробуй поймай!

– Это верно. Но, надеюсь, ты поговоришь с женой?

– Бесполезно. Пока сама не сменит нрав, бесполезно. Да и какая тебе разница? Женщина, она и есть женщина, а у тебя дела серьезные, мужские. Ступай трапезничать.

В полдень, когда муэдзины с минаретов прекратили призывать мусульман на обеденный намаз, Бордак прошел к улице, ведущей на «площадь слез». Здесь, где в это время кроме иноземных торговцев обычным товаром и местных жителей из христиан народу не было, он остановился. Сейчас и на рынке затишье. Правоверные, но не чурающиеся торговать «живым» товаром, строго блюли свои законы. То же самое должен бы делать и Курбан, вот только где, в мечети или где-нибудь в тени на носимом с собой коврике?

Солнце припекало к полудню, не спасали ни легкая одежда, ни головной убор.

Михайло зашел в небольшой проулок, там под тенью дерева присел на корточки.

Служба закончилась, и надо было выходить на невольничий рынок. А так не хотелось.

Там, как и всегда, торг продавцов и покупателей, женщин и мужчин. Невольников, детей и девиц, уже всех разобрали. Бордак не пошел к главному фонтану, не хотелось еще раз встретиться с той изуродованной женщиной. Он обошел фонтан, и тут в спину его ударили с такой силой, что он едва не упал. Оглянулся. Сзади два типа в национальной татарской одежде, заметно находившиеся под воздействием какого-то дурманящего зелья. Видимо, не один кальян выкурили в ближайшей чайхане.

– Эй ты, свинья! – крикнул один из них. – Невольника купить не желаешь?

Бордак бы легко снес головы обоим, но сейчас и здесь сделать этого не мог.

– Не желаю, – коротко ответил он.

– Что так? – сощурился второй. – У нас есть очень хороший товар.

Они расступились, и Михайло увидел позади них человека, стоявшего на коленях, с вырванными ноздрями и отрезанными ушами. Даже трудно было с ходу сказать, кто это, мужчина или женщина.

– Смотри, литвин, какой хороший товар, – засмеялся первый. – Только к себе привезешь, народу много сбежится посмотреть на это чудовище. И просим за него мало, всего триста акче.