Книга Сфагнум, страница 12 – Виктор Мартинович

Шульга открыл калитку, ведущую к курятнику и хлеву.

— А это что за домина? — спросил он, показывая на постройку с соломенной крышей прямо напротив курятника.

— Это стопка.

— В смысле под бухло?

— Дебил ты, под бухло. Все бы тебе бухло, Хомяк. Стопка. Тут, в этих местах, кладовых в хатах не делали, все в стопках хранили: картофель, бураки. Типа амбара что-то.

— Ты здешний?

— Ну да, это моя земля.

— Так ты колхозник, Шуля! — рассмеялся тонким блатным смехом Хомяк. — Колхозник!

— Сам ты колхозник, Хома. Я ж тебе объяснял: я в городе родился и жил, у меня батька отсюда. Это его дом, он в нем все детство… А потом в город уехал, учиться. Маму встретил мою там, в городе. Она городская была. А меня сюда на лето определяли. И то не каждое лето. В общем, если кто искать будет, дом этот последним в голову придет. Так что можно затихариться нормально.

— Чего-то Серого долго нет, — ковырнул землю носком кроссовка Хома.

— Да чего он, девушка тебе? Пойдем в дом лучше.

Они направились к хате.

— Слушай, а ты подумал, как мы дом вскроем?

— Зачем его вскрывать?

Шульга подошел к дверям и показал на кованую щеколду.

— Видишь, эту штуку в кузнице выковали, тут кузница еще лет двадцать назад была: меха, горн, наковальня. Сейчас только руины. Вот эта штука называется «клямка». Видишь, в клямке отверстие — оно под замок. Когда хозяина дома нет, дверь на замок запирают. А когда хозяин недалеко уходит — в огородчик, например, или в хлев — просто клямку накладывают, не запирая. Это значит людей дозваться можно, просек?

— Ну.

— И вот когда бабуля умерла, мы клямку наложили, ставни закрыли, а на замок не запирали.

— Почему?

— Традиция тут такая. Не запирают дома умерших. Чтоб типа покойник мог в любой момент вернуться к себе. Ну и дому так лучше: он не кинут, а оставлен живыми для мертвых. Оксюморон, опять же: дозваться родных можно на Деды. Позови, и они придут. Сядут вот тут, на лавке, а ты им про свою жизнь городскую, бестолковую, блядь, жизнь, никчемную, неустроенную, расскажешь.

Шульга замолчал, и характер его молчания был таков, что даже Хомяк не стал сразу вступать с едкими комментариями. Однако, когда ему показалось, что пауза стала слишком торжественной, все-таки подколол:

— Короче, дом не закрывают, а газовый баллон — закрывают, да?

— Ну да, — со смешком отмахнулся Шульга. — Но обычно из таких оставленных хат не берут ничего. Только родственникам можно. А так — даже алкаши… — он прошел внутрь, и Хома потопал за ним.

— Нет, ну видишь, кое-что все-таки взяли… Тут вот ящик с дедовым инструментом был, вот уроды, ну то им все вернется. Тут в таких случаях говорят, что оно возвращается. Пропьешь чужое, а оно тебе потом прямо в печень — цирроз раньше времени или еще какая холера.

Шульга молча замер посреди полутемной хаты. Включил свет — выключатель нашел не сразу. Он был спрятан за висящими куртками. Их темные силуэты напоминали фигуры людей, из которых кто-то выжал всю жизнь: вот это дед, это бабуля, это тетино, наверное… Телевизора тут уже не было, но радио, стол, стулья, плита — все стояло нетронутым. Прошел на кухню, включил газ, поднес спичку — не сразу, но занялось, по одному зубцу, в половину горелки.

— Видишь. Живем. Будем чай пить, как пацаны.

Хлопнула калитка.

— Кто это там? — напрягся Хомяк.

Шульга быстро метнулся к окну и прильнул к щели в ставнях.

— Отбой воздушной тревоги. Баба Люба ковыляет. Смотри, живая еще.

— Есть кто в доме? — донеслось из сеней.

— Заходи, баба Люба, — крикнул Шульга.

— Вы што за хлопцы па хаце ходите? — сначала, кажется, зашел вопрос, и только вслед за вопросом сама женщина — ее возраст сложно было определить из-за платка и румянца: кажется, лет в 70 она просто перестала стареть и только распространялась вширь, обрастая годовыми кольцами, как дерево.

— Это я, Шульга, баба Люба.

— Каки таки Шульга? Не знаю я никакога Шульги.

— Андрэеу я, — перешел Шульга на местный говор, и это пробудило в бабе Любе механизм узнавания.

— Андрэеу? Ну точна Андрэеу хлапец! Я ж тебя таким маленьким помню! А вырас как! Не пазнать! Каки высоки!

— Да ладно вам, баба Люба! Вы меня прям как будто с детства не видели.

— Дай я тябе расцалую, — женщина надвинулась на Шульгу и заключила его в объятия.

— А гэта хто? — спросила она подозрительно, кивнув на Хомяка.

Надо отметить, что у большинства людей вихлястая внешность Хомяка действительно редко вызывала приступы доверительности.

— Это друг мой. Мы втроем приехали. Жить тут будем. На земле. Как отцы наши жили.

— А чаго ставни не открыли? — продолжала наседать баба Люба.

— Откроем, откроем. Руки не дошли. Да и так уютней, понимаете. Свет вовсю не бьет по глазам. Атмосфера гламурней, — показывая, что он шутит, Шульга сделал ударение на последний слог.

Слова с неправильным слогом баба Люба не поняла и только махнула рукой.

— Все вам в городе не как у людей. Вой-вой-вой! У темначы ходят, свет жгут. И ты теперь гарадски стал.

— О, кстати, надо будет в следующем месяце за свет заплатить. А то обрежут, если долг накрутит, — изобразил крепкого хозяйственника Шульга.

Хомяк респектабельно кивнул в ответ.

— А то гляжу — нейкия бандзиты лезут у хату. Дай думаю, гляну.

— Не, мы не бандиты, — наотрез отказался Хомяк.

— Не бандиты мы, баба Люба, — подхватил Шульга. — Мы — бывшие пионеры. Какие же из нас бандиты.

— В космос хотели полететь, когда маленькими были, — глумливо приусмехнулся Хома.

— С работой у нас действительно сейчас напряг, но мы на земле теперь, обустроимся, сеять будем, веять, хозяйство восстановим, — раздухарился Шульга.

Выглядело это как генеральная репетиция любительского театра.

— Не, бабуль, ты прикинь, какие у нас варианты были? — решил развить мысль Хомяк. — Ну вот мечтали мы стать космонавтами. А потом пионерия накрылась и что? В инженеры идти? В доктора? А, бабуль?

— Профессий много всяких, мы не определились просто до конца, что нам ближе, — попытался прервать поток его рассуждений Шульга, который тонко чувствовал ту стилистическую грань, за которой базар бывшего пионера переходит в рассуждения начинающего уголовника.

— Не, ну я вот как скажу. Я бы в КГБ пошел работать. Вот это профессия, — очарованно поднял глаза к потолку Хомяк. — Ни хуя не делаешь, оппозиционеров этих гоняешь, а тебя при этом все боятся. Откаты, прокрышовочки и, главное, уважение, почет, медали, китель. Любая телка твоя. Подкатил, удостоверение показал: поехали кататься, малыха. В кабак зашел, нажрал на сотню грин, а платить не надо — свои люди, сочтемся, а будешь залупаться, коммерсант, так тебе быстро в камере петушиной объяснят, какая у нас теперь духовность.