Онлайн книга «Смотри: прилетели ласточки»
|
В ноздри лез дух трусливой плоти зайца, затаившегося где-то недалеко; со стороны поселка шел яркий запах живой крови, к которой подмешивался душок плесени и гнили – спутник ветхого людского жилья. С комбината тянуло резкой вонью – но не столь сильно, как несколько зим назад. Там, закованный в железо и камень, обитал злейший враг волков – огонь, пылающий в горне. По всему выходило, этот огонь умирал. Случалось, дни тянулись за днями, а он спал в своем логове, не разевая красной пасти. Волки смелели. Чаще и чаще наведывались они к жилью, вселяя трепет в цепных псов, сея смятение среди двуногих. Без огня соперник был обескровлен, он прекратил наступление на лесные волчьи владения, заняв линию обороны… Черный замер, уловив новое в воздушной струе. Тянуло железом. Так пахла сама волчья погибель, спрятанная в капкане или в ружье, к ней всегда прилипал человечий запах. Затаившись в кустах, Черный четко взял носом направление, и вот в отдалении на пустыре очертились два силуэта. Эти людишки не могли быть опасны поодиночке: они источали сигналы немощи и хвори. Но скучившись, организовав уйму прочих двуногих, люди бывали грозной силой. На своем веку Черный пережил несколько облав. Тем более, нынче лесной народ пребывал в беспамятстве весеннего гона, напрочь утратив всякую осторожность. Соперник воспрял. Конец приспел вседозволенности и нахальству, которые разгулялись минувшей зимой. Черный отбежал в лес, к самому болоту. Настроив трубу горла по камертону ветра, он взвыл – высоко, тягуче, отражая звук родному глазу луны. Лес притих, но – никто не откликнулся. Взяв новое дыхание, он продолжил петь для той безвестной души, которая способна внять смертному его унынию. 3 – Ну, мать твою, под утро развылся волчара. Катька аж из постели выскочила. Че, вопит, на комбинате пожар? А я: заткнись, дура! Гори этот комбинат синим пламенем! Она: че это, че это? – Волк, грю, а то не слыхала прежде? – Ой, жуть, жуть! Тьфу ты, дура, – Пекка Пяжиев перекуривал пазу, поплевывая. – Выжлятники на рассвете видали след. Здоровый зверюга, матерый. Видать, почуял чего… Слушая беседы о грядущей облаве, – в основном говорили, конечно, о празднике, – Костя Коргуев испытывал тусклое смятение, как будто сборы шли по его душу. Хотя сам он успел прочистить ружьецо и пристреляться (чисто гипотетически, мысленно) из окна по воронью. А тут еще приключилось Косте под вечер пройтись мимо комбинатовского детсада. И вот только мельком глянул Костя за забор – а там Пяжиева Катерина детей выгуливает. Сама в короткой юбчонке, в огромных резиновых ботах, ножки в голенищах болтаются… И вдруг подумалось Косте, что хорошо бы ей прикрыть эти тонкие ножки. Зачем она их напоказ выставила? Холодно, зябко! Такие мысли родили в душе его беспокойство, и, подойдя вплотную к забору, он громко произнес: – Ты че, мать, сбрендила? Детей в такую погоду на улицу выгонять? – Правила у нас, – она ответила застенчиво, тихо. – Снег не снег, а прогулку отменять нельзя. – Правила – казенные, а дети живые! – Да мы уже и нагулялись. На комбинате смена кончилась, сейчас придут детей разбирать. И точно: как по команде, к садику потянулись мамаши, и детсадовская пузатая мелочь постепенно расплылась по домам, за исключением двух одинаковых малышей, которые ковырялись палкой в грязи. Костя почему-то не уходил, а так и стоял за забором. – Это братья Кабоевы, их всегда забирают позже, – сказала Катерина, будто оправдываясь. – Сама замерзла, поди? – Ничего, мне не привыкать. Костя нащупал в кармане сигареты, которые вроде бы тоже промокли (или так казалось от всеобщей сырости), закурил… – Может, прикуришь? – протянул Катерине пачку. – Нет, нам при детях нельзя. – Можно, нельзя… А жить вот так, по-твоему, можно? – Помирать сразу, что ли? Костя задумался: – Нет, помирать – это вряд ли. Карапуз Кабоев, рывшийся палкой в грязи, поскользнулся и грянулся на спину плашмя. Катерина принялась его подымать, суматошась и причитая, хотя тот и не ревел. Костя невзначай прикинул, что, может быть, она будет так же заботлива и к собственным детям… Вскоре приковылял мужичонка в шапчонке набекрень и забрал братьев Кабоевых. – Ну, мне пора, – Катерина переминалась с ноги на ногу, поеживаясь от холода. – Вот только сдам ключ… Костя категорично отщелкнул окурок в сторону: – Тебя кто-то ждет? – Нет, просто пора. – Куда пора? К Пекке? – Ну-у… Да. – А че туда спешить? Катерина не ответила, по-прежнему переминаясь, пожала плечами. – Ну так … это… Пошли ко мне, че ли, – скороговоркой выдал Костя. – Чаю, там, попьем. У меня все теплей, печка. Кино какое посмотрим. Телевизор я не пропил покуда. – Пошли, – Катерина кинула равнодушно. – И сигарету дай. – Так ты вроде не куришь. Но она закурила, жадно глотая дым. И хотя в поселке курили почти все девицы, Косте подумалось, что напрасно вообще она это, ей вредно. Дома бабка, едва проворчав приветствие, залезла на печь и больше не показывалась. Все же Костя постоянно ощущал как бы лишние уши в комнате, пока накрывал стол чем мог. Бабкины пирожки с грибами, банка засахаренного варенья… Катерина говорила мало, придвинув стул к самой печке. И только крайне внимательно наблюдала оттуда за Костей светлыми юркими глазами. – Рассказала бы про городскую житуху, – Костя мучался паузой. – Кому город, а мне дыра дырой. – Че так? – Скучно. – А замуж чего не вышла? – Захотела бы – вышла. – Ты не обижайся, это я так спросил. Девчонки обычно хотят в городе замуж выйти. Тогда сразу и жилье, и работа… – Говорю тебе: кому город, а по мне так дыра дырой! И всякий прощелыга еще свысока глядит: что, мол, деревня, небось замуж хочешь? А сам-то едва по слогам читает. – Ну, читать-то я обучен, – неожиданно солидно выдал Костя и тут же прикусил язык. Катерина фыркнула, уткнувшись носом в печку. – Ты… колючая какая-то. Или обиженная, – Костя придвинулся к ней вместе со стулом. – Сам ты обиженный! – Да ладно! Я человек простой, не знаю, как с вами, с городскими, обходиться. Катерина безразлично дернула плечом, съежилась, упершись локтями в коленки. – Может, тебе холодно? – Костя на порыве жалости накрыл ладонью ее коленку. – Уйди ты, отстань! – она вскочила, стряхнув его руку, будто гусеницу. – Отстань! Лицо ее перекривилось. – Да ладно, че ты, я только… Катерина, е-мое… холодно же тебе! |