Онлайн книга «День открытых обложек»
Тело тяжелеет – не от пищи. Голова побаливает – не от забот. Память выдает скупо‚ по капельке‚ иначе не вытерпеть. Память у нее отменная. – Так уж оно заведено: дети хоронят своих родителей. Это я сделала. Но о дочери мы не договаривались. – Отстегнуть пуговку? – Отстегивай, зять мой. Разговор о той‚ которая ушла, – так они достраивают образ. – Жили мы плохо с мужем. Расходились хорошо. Доченька сказала: «Не разорваться же мне. Из-за отца с матерью...» Он ничего не сделал‚ говорю. Не добился. Даже не постарался. А она: «Непременно надо добиваться? Живет‚ и пусть себе». Ни гвоздя‚ говорю‚ забить‚ ни полку подвесить: доля моя – таскать стремянку по комнатам. Ночью легла ко мне в постель‚ шепнула на ухо: «У меня есть муж. Я его вообразила и от него не уйду. Встанем утром‚ приготовим бутерброды‚ детей отправим в школу». Я и решила: ладно‚ поживу со своим еще… – Это меня она вообразила. Меня. Вместе готовили бутерброды. Вместе отправляли в школу. Сказала на прощание: «Я рада‚ что ты ко мне подошел. Тогда. У музея…» Удел первых дней лить слезы. Удел последующих – сокрушение. Белла выкашливает слова: – Маленькая‚ она решила испечь пирог. Явилась в магазин. Прочитала по складам: «Стакан муки‚ полстакана сметаны‚ два яйца‚ соль‚ сахар по вкусу...» Стоило бы посмеяться‚ хотя бы улыбнуться‚ но им не до улыбок. Экран сберегает облик ушедшей‚ улыбку с походкой. Платья ее в шкафу‚ телесное их, не угасающее веяние... можно задохнуться. Теперь и у него затрудненность речи‚ слову не пробиться наружу. – Не удерживай ее тоской‚ зять мой. Дай упокоиться… Охает от игольчатого укола в сердце: – Застегивай пуговку. Устала. Вспоминать буду. Плакать… Приходит сестричка. Скармливает горстку таблеток. – Зять мой, ты не отключился? – Нет. – Старые люди прячут свой возраст, виновные без причины. Старым хочется понравиться, оттого и красивости в речи, а ты потерпи немного. – Я потерплю, тёща моя. – Где можно увидеться с приятелями? Только на похоронах. Но для этого кто-то должен собой пожертвовать. – Правильно говоришь, Белла. – Нельзя уходить торопливо‚ наспех‚ тело и душу не приведя в порядок. К уходу надо вычистить себя, стряхнуть шелуху‚ войти туда на легком дыхании, чтобы сказали: «Не зря отправляли ее на землю». – Хорошо говоришь‚ Белла. – Я уйду от вас на закате. Под облаком‚ подсвеченным понизу. В благодарности за отпущенную долю‚ – так я уйду от вас в лучший свой час. Похорони меня в полночь‚ зять мой. При луне. На вершине горы. Под звездный перелив. Огни на холмах. Провожающие в лучших своих облачениях. – Завлекательно говоришь, Белла. – Эстет – да будет тебе известно – он до конца эстет. Скажешь для всех: «Она жила замечательно, тёща моя. И ушла замечательно». – А ангелы толкаются‚ отпихивают друг друга: «Белла прибыла! Белла! Та самая!..» – Дурак ты‚ зять мой. Дураков любят. – Не сердись‚ моя удивительная. Это я спасаюсь от наплыва чувств. Сын пришел в больницу… …сказал у постели матери: – Что-то часто ты стала хворать. Ответила: – Не говорят правду немилосердно. Старики дряхлеют от этого. От жалости дряхлеют тоже. Пугает ее темнота. Мрак за больничными стенами, многорукий и многоглазый, в отсвете дальних фонарей. По ночам Ривке чудится некто неусыпный, острозубый, подгрызающий ее, чтобы завалить, – подобно гиганту у их дома, который рухнул под тяжестью льда, выказав мощное сплетение корней. Взгромоздили валун на то место, обтесали грань, пометили несмываемым цветом: «Тут стоял кипарис, без которого нам грустно». Ривка не спит по ночам до бледноты над крышами, постанывает в душевном угнетении: трудно жить, труднее доживать. Порой затихает, одержимая недугом; прибегает сестричка со шприцем, а она бурчит недовольно: «Живая пока… Я жи-ва-я». И правда, куда ей спешить? В могиле не поумнеешь. Арик, сын Ривки, навещает не часто. Расходы теснят его, не вздохнуть, теснят, точнее, доходы, чего жена ему не прощает. Неуступчива в мелочах, возражений не терпит, не согласна даже с теми, которые ей поддакивают. Арик попросит: «Свари суп фасолевый», скривится с небрежением: «Кто ж его ест?» Вскинется: «Друзей позовем!», губы подожмет сурово: «Нечего баловать». – Мать, не обижайся на нее. – Я не обидчивая, – отвечает. – Я памятливая. Соседка слева – зубы фарфоровой белизны, глаза стеклянной глубины – гордо потряхивает кудряшками: – Добилась всего‚ чего пожелала. Чего не желала‚ того не добивалась. И пусть они задавятся. Пусть все… Соседка справа – глухонькая, слепенькая, силком выдернутая из Центрального Черноземья – щурится хитровато: – Прокукуем, сколько отпущено. Большего не дадут, меньшего сами не попросим. Советуют ей: – Слетала бы к своим‚ гостинцы отвезла. Самолеты туда регулярно? – Самолеты-то регулярно‚ – отвечает. – В кармане нерегулярно... Жили они в Галилее, Ривка и Амнон, кормились от плодов земли, что нарабатывали, то и ели: в добрые годы сытно, в скудные через раз. Выращивали лимоны, яблоки, авокадо; Амнон ходил под деревьями, задрав голову, наливался гордостью, высматривая дозревающее богатство: «Шекель… Шекель… Еще шекель… Нет, ребята, не прокормиться на асфальте!» Затемно поднималась первой, варила овсяную кашу, густую сытную кашу на молоке перед нескончаемой работой. Говорила Амнону: – Встанешь с постели, выйдешь на кухню – нет для тебя каши. Значит, я умерла. Змеиный страх заползал в сердца, и она торопливо добавляла: – Но это нескоро, нескоро... Прежде научу варить овсянку. Покупала мотками пряжу, носки связать к холодам, – Амнон растягивал пряжу на руках, она сматывала, коленями в колени, глазами в глаза, нить связывала их, зримая и незримая. Ей бы теперь под ту обложку, где сплетенье рук, призывы губ, доверчивая открытость тела, влекущего издавна. – Облегчи, – шептала к ночи. – Ну же… Он облегчал к обоюдному согласию. Из дома выезжали не часто, не было на то охоты, да и хозяйство требовало присмотра. Уважали хоровое пение с неуемной затейницей на экране, подпевали, взявшись за руки: «Спасибо Тебе за свет в глазах, за друга и смех ребенка, за всё, что нам дал…» – Человеку требуется признание, – повторял Амнон. – По его заслугам. Были они налицо, их заслуги: дом, хозяйство, авокадо на ветвях. Пожить бы еще коленями в колени, но Амнон заболел, всё потихоньку захирело, покосилось, усохло; листва осыпалась без полива, с поливом осыпалась тоже… |