Книга Лиса в курятнике, страница 103 – Карина Демина

— А… что делать? — шепнул кто-то.

И ведь сама она ни словечка не сказала… шла, думала лишь о том, как притомилась ныне… прилечь не чаяла, а тут старуха… и вот уже на кухне сидят, в комнатушке махонькой, где ненужную утварь держат. Сидят и шепчутся, страхи рассказывая.

— Ничего. — Старуха погладила по руке, и прикосновение ее было горячо, что огонь живой. — Что вы сделать можете, бедолажные? Бегите… если силы духу хватит. А то ведь выпьет. Каждую из вас выпьет, никого не оставит… весь род людской изведет под корень, вот посмотрите. Я-то старая, мне чего терять? А вас вот жалко… жалко бедолажных.

Стрежницкого в разум привели пара пощечин и стакан укрепляющей настойки, которую целитель вливал силой и, как почудилось, с немалым удовольствием.

— Я начинаю сомневаться, вправду ли вы хотите выздороветь. — Он вытер пальцы тряпицей. — Я просто не знаю, как еще объяснить ваше самоубийственное желание причинить себе вред.

— Я больше не буду, — не слишком искренне пообещал Стрежницкий, но в постель забираться не стал. А целитель не стал настаивать.

Он вытащил склянку с жирной, желтоватой, будто топленый подпорченный жир, мазью, которую и принялся втирать в глазницу.

Димитрий отвернулся.

Прошелся по комнате.

А ведь от нее до того коридора шагов двести, если не больше. И назад Стрежницкого пришлось на себе волочь, перепоручивши чудо-куклу заботам своих людей. Опять слухи пойдут…

— Вы понимаете, что ваше нынешнее состояние лишь кажется вам устойчивым? Ваш организм, уж простите за откровенность, — пальцы целителя раздирали рубцы, втирая в них мазь, и Стрежницкий морщился, но терпел, — пребывает в ужасающем состоянии. У вас больное сердце…

— Неправда!

— Больное. Я целитель, я вижу. И нервы шалят. Будь вы дамой, я бы рекомендовал вам покой и нюхательные соли. И еще капли есть презамечательные…

— Соли не хочу.

— Значит, на капли согласны? Чудесно… не знаю, чем вы занимаетесь, но поверьте, от вашего спокойствия зависит ваше выздоровление.

Мазь воняла.

Манипуляции целителя заставляли морщиться и отворачиваться — гляделось со стороны жутко, особенно когда тонкий палец нырнул в черную глазницу, — а дело вызывало вопросы. Главный: зачем? То есть не лечить, Стрежницкий, пусть и с порченою физией, но в хозяйстве пригодится, однако…

Болвана уложили тут же, на столе, сдвинув в сторону немытую — лакеи, похоже, вовсе страх потеряли — посуду. И Димитрий присел рядом.

Как есть болван.

Но хороший, такие не в каждой лавке встретишь. Надо будет поинтересоваться у Ламановой, не исчезло ли чего из ее хозяйства. Она, помнится, себе особых болванов заказывала, чтоб человеческих очертаний были, мол, на таких видно, как наряды сидят. И поговаривали, будто деланы ее болваны отнюдь не по вымышленным меркам.

Нынешний… Димитрий поднял руку.

Опустил.

— Ваше отравление лишь спровоцировало кризис, который назревал давно. Вы были поразительно беспечны…

Рука держалась.

И главное, даже пальчики сделали такие, которые шевелятся.

Перчатки надели, пусть и ношеные, но из кожи отменного качества. Надо будет поискать чьи… А вот одежа явно свежая. И мылом дегтярным пахнет.

Димитрий понюхал, убеждаясь, что не ошибся. Как есть пахнет… и шита… перешита. Вон штаны в поясе черной ниткой прихвачены, чтоб не свалились, а рубаха к ним и вовсе пришита, чтоб не выбилась. Вот ленточка на шее повязана с любовью.

— И если не сейчас, то в ближайшем времени ваше тело отплатило бы вам за подобную беспечность.

— Я понял, — буркнул Стрежницкий.

— Сидите смирно. Ничего вы не поняли. Думаете, я тут только говорить горазд? А я на своем веку навидался… живет вот такой, как вы, живет, горя не знает… а после — раз, и остановилось сердечко. Или сосудик в голове лопнул. И бывает, что покойником сделался, а бывает, что вроде и живой, и дышит, да только ни пальчиком пошевелить не способный, ни слова сказать, чтобы внятно. Хотите так?

— Нет.

— Вот и правильно, а потому… капли пейте, и я за вами самолично прослежу, раз уж вы князю так дороги. Посидите еще с четверть часа, а после — в постель… и приставлю к вам ученичка своего, пусть приглянет…

— Не надо!

— Надо!

А лицо восковое и леплено весьма мастерски. Ишь ты, будто портрет настоящий… помнится, обращались как-то с просьбою изготовить членов императорского семейства в восковых фигурах, дабы любой подданный мог лицезреть…

Тому затейнику отказали.

Подданные пусть статуи лицезрят или портреты, которые в каждом присутственном месте положены. А восковые фигуры — сие баловство и едва ли не крамола.

— Это Марена, — сказал Стрежницкий, когда за целителем закрылась дверь. Он воровато огляделся и потрогал-таки глаз.

— По рукам дать? — Димитрий отступил от болвана. Издали девица казалась донельзя натуральной, разве что бледноватой слегка.

— Не надо…

— Рассказывай.

— Да рассказывать нечего особо. — Стрежницкий поморщился и грудь потер, жалуясь: — Вот жил… все нормально было, ничего не болело. А этого послушал, так теперь стариком себя чувствую.

— Не ной.

— Я не ною… я ж тогда… ну, после того, как меня подстрелили и закопали, злым стал. Выбрался. Отрядец сколотил. Начал охотиться. Сперва просто так, чтобы за батьку отомстить. Ну и матушка у меня там жила, хотелось, чтобы спокойно, чтобы не добралась до нее никакая мразь. Сам понимаешь, кому война, а кому мать родна… потом уж ко мне шли… под руку мою и вообще… слушок пронесся, что бунтовщиков прижали. Про императора, который вернулся, и все такое… Тогда уж и на меня вышли. Предложили: или присягаю и служу, или буду дальше смутьяном. Я ж не смутьян. Я даже обрадовался. Выходит, что я не просто так лютовал, а во имя идеи.

Кривоватая усмешка его была уродлива, как и он сам. Лицо, рассеченное, перекошенное, с черным пятном выбитого глаза, прежним не станет.

— Тогда-то нам и сказали, куда выдвигаться и чего делать. В общем-то, ничего нового. Охотились. Вырезали патрули бунтовщиков, когда и целые отряды. Шли лесами. Грабили обозы. Устраивали налеты, когда было куда… кого вешали, кого топили. Рутина.

Стрежницкий прикрыл глаза. Из-под века поползла желтая ниточка то ли гноя, то ли зелья целительского. А и вправду, ему бы покоя, но нет… молодым гляделся, спроси — никто и не даст больше тридцати лет, как и прочим, кого той войной опалило.

— Я уже и сказать не могу, как и когда она к нам прибилась. То ли подобрал кто, то ли сама пришла. Она была… своя? Пожалуй что… Никому и в голову не пришло проверять. Появилась и появилась… Лисица… это она так себя назвала.