Книга Бог-скорпион, страница 13 – Уильям Голдинг

— На Зарубке Отличной Еды.

— Хотя событие, по поводу которого ты говоришь «я не сумела», уже произошло. И все-таки Он был, оказывается, доволен. Понятно?

— Но…

— Нет! Не пытайся противиться женским сердцем железной логике разумных доказательств.

Ее глаза изумленно расширились.

— Что ты хочешь этим сказать?

Мудрейший немного подумал.

— Эти слова не так-то легко объяснить. Однако суть дела в том, что я прав, а ты — нет.

Она села прямее; улыбка тронула ее губы.

— Да, отчасти, наверное, так.

— И все же не радуйся слишком сильно.

— Этого можешь не опасаться.

— Итак, вернемся к фактам. Мы видим, что нечто вызвало Его гнев уже после вступления в Дом Жизни.

Он помолчал, походил опять взад-вперед, потом внезапно остановился на повороте и глянул ей прямо в лицо.

— Есть люди, которые говорят, будто в моей власти знать все. Не буду из ложной скромности отрицать это. Да, в самом деле то, что доступно знанию смертного, мне известно.

Она взглянула из-под густой завесы ресниц. Улыбка слегка коснулась уголка губ.

— Значит, и обо мне ты все знаешь?

— Я знаю, что у тебя есть мысли, которые ты хранишь в глубине души, втайне. Теперь пришло время сказать о них вслух, иначе нам будет с ними не справиться. Гнев Бога связан с лицом, к которому ты — может быть, бессознательно — питаешь большой интерес. Вот так. Я сказал.

Краска стыда покрыла ее лицо, но улыбка по-прежнему трогала губы.

— Я не совсем понимаю, что ты имеешь в виду.

— Я говорю о Лжеце, разумеется.

Краска прихлынула с новой силой, сменилась сразу же бледностью, но взгляд не дрогнул.

Мудрейший по-прежнему говорил спокойно и ровно:

— Это необходимо, Прелестная-Как-Цветок. Роскошь самообмана теперь не для нас. И пойми, нет такой вещи, о которой ты не могла бы мне рассказать.

Внезапно она уткнулась лицом в ладони.

— Да, но ошибки громоздились одна на другую. Порок пустил корни. И в результате я совершила проступок, и такой тяжкий, грязный…

— Бедняжка, бедное мое дитя!

— Чудовищные мысли, просто неописуемые…

Он подошел к ней вплотную, заговорил осторожно:

— Если оставить такие мысли в себе, они будут мучить, если сказать о них вслух, они просто исчезнут. Решайся, моя дорогая. Мы будем двумя смиренными душами, вместе исследующими трагические глубины существа человеческого.

Она упала перед ним на колени, все так же пряча лицо в ладонях.

— Когда он сидел у ног Бога, рассказывая Ему — и всем нам — о белых горах, омываемых водами, о том, как он мерз, о белом огне… а ведь он был при этом так бедно одет, так беспомощен и так храбр…

— Что тебе захотелось согреть его.

Она горестно молча кивнула.

— И шаг за шагом ты пришла к мысли, что хочешь утешить его в объятиях.

Его голос был столь отрешенным, что мысли о странности, о невозможности этой беседы куда-то ушли и пропали. Он снова заговорил, очень мягко:

— Как ты оправдывала в своих глазах эти желания?

— Я представляла себе, что он — мой брат.

— Хотя ты знала, что на самом деле он чужой, что ты хочешь чужого, как в его диких россказнях о белых людях.

Ее голос звучал приглушенно из-под ладоней:

— Моему божественному брату всего одиннадцать лет. А то, что Лжец… был именно такой, как ты сказал… Ты в самом деле считаешь, что я могу тебе это рассказывать?

— Будь мужественной.

— …и придавало остроту моей любви.

— Несчастное дитя! Несчастная заблудшая душа!

— Что теперь будет со мной? Что может теперь со мной быть? Ведь я нарушила все законы природы.

— Но ты стараешься быть честной — это немало.

Она придвинулась ближе к его коленям и, протянув руки, чтобы обнять их, взглянула вверх.

— И потом, когда мы уже любили друг друга…

Колени, к которым она тянулась, исчезли, молниеносно отпрянули, словно спасаясь от змеиного укуса, и были теперь на расстоянии доброго шага. Прижав к груди стиснутые в кулаки руки, Мудрейший через плечо, негодуя, смотрел на нее.

— Ты! Ты и… он… Ты…

Она вся осела, но руки были по-прежнему распростерты. Потом, глядя в глаза Мудрейшему, она вскрикнула:

— Но ведь ты говорил, что все знаешь!

Он быстрым шагом прошел к парапету, уставился в пустоту, залепетал что-то, совсем непонятно, по-детски:

— Ой-ой-ой, не могу! Ну-ну. Ах ты! Фу! Что же делать? Ой, помогите!

Наконец бормотание кончилось. Он повернулся и, подойдя к ней, остановился на небольшом расстоянии. Прочистив горло, сказал:

— И все это… стояло между тобою и твоим освященным законом влечением к отцу.

Она молчала. Он снова заговорил, возвышая в негодовании голос:

— Так можно ли удивляться, что воды реки все еще поднимаются?

Прелестная-Как-Цветок встала, и ее голос зазвучал резко и жестко, как только что звучал голос Мудрейшего:

— Что тебе нужно? Ведь, кажется, ты сейчас должен упражняться?

Мудрейший проследил направление ее взгляда.

— Ты слушал нас, Принц?

— Ты шпионил! — вскричала Прелестная-Как-Цветок. — Противный мальчишка! А ради чего ты напялил все это?

— Мне нравятся украшения, — сказал Принц, весь дрожа и позвякивая. — И я не слышал почти ничего. Только как он сказал, что вода поднимается.

— Убирайся!

— Да я и сам ни за что не останусь, — ответил Принц быстро. — Я только думал, что, может быть, у кого-то из вас есть веревка.

— Веревка? А для чего?

— Ни для чего. Просто так, захотелось.

— Ты снова ходил за ворота! Посмотри на сандалии!

— Я подумал…

— Немедленно убирайся. И пусть служанки тебя отчистят.

Дрожа по-прежнему, Принц повернулся, чтобы идти, но властный голос Мудрейшего остановил его:

— Подожди!

Легким поклоном в сторону Прелестной-Как-Цветок испросив разрешения на вопросы, он подошел к Принцу и взял его за руку:

— Присядь, пожалуйста, Принц. Вот так. Превосходно. Так, значит, нам вдруг понадобилась веревка и мы куда-то выходили из Дворца? Ты любил его. Да? Все становится понемногу понятным. И эти драгоценности… Они — еще одна улика.