Онлайн книга «Хапуга Мартин»
|
— Я пока не думал над этим. — Думай. — Смысла нет. Я сошел с ума. — И расселина эта расколется. Он попытался было рассмеяться, глядя на красные прожилки в глазу, а услышал лай. Он швырял слова прямо в лицо. — На шестой день он сотворил Бога. Я позволю тебе разговаривать только на моем языке. Говоря его же словами, он сотворил Себя. — Думай. Он видел глаз, и глаз слился с закатом. Он схватился за голову. — Нет. Не могу. — Во что ты веришь? Вниз, к сапогам, черным — черным, как уголь, как чернота подвала, — но на этот раз еще ниже, к вымученному ответу. — В нить моей жизни. Жить! — Любой ценой. Повторяй за мной: — Любой ценой. — Но ты выжил. — Это было просто везенье. — Неизбежность. — Что же, другие, что ли, жить не хотят? — Когда как. Он уронил завесу плоти, волос и выбросил из памяти сапоги. Он прорычал: — У меня есть право жить, пока есть хоть малейшая возможность! — Где это право записано? — Ничего нигде не записано. — Думай. Он злился на скалу из картона, заслонившую неподвижные черные ноги. — Не буду я думать! Я сам тебя создал, и небеса создал тоже я! — Да, ты. Он глянул вбок — на неспокойную воду, потом вниз — на костлявые ноги, колени; ощутил дождь, брызги и чудовищный холод по всему телу. И забормотал: — Я выберу. Ты сам дал мне право выбирать, и всю мою жизнь скрупулезно вел меня к этим страданиям, потому что это и есть мой выбор. Да, да! Я все понял! Что бы я в жизни ни делал, в конце концов я все равно оказался бы на том же самом мостике в то же самое время и отдал бы тот же самый приказ, — верный, неверный, неважно. Но предположим, я выкарабкался из подвала по телам тех, кого использовал и погубил, уничтожил, чтобы сделать себе ступеньки и сбежать от тебя, но за что ты терзаешь меня? Пусть их сожрал я, но кто дал мне рот? — На твоем языке ответа нет. Он откинулся назад и устремил вверх испепеляющий взгляд. И закричал. — Я решил. Я предпочитаю боль и всю эту жизнь. — Чему? Он пришел почти в ярость и замахал на черные сапоги: — Черной молнии! Уходи! Уходи! Он сдирал кожу на руках, барахтаясь на плывущей скале. Рот его квакал, и он с криком упал в последнюю расселину. — Бедный сумасшедший моряк посреди океана! Он карабкался вверх по Проспекту. Ярость, рев и смерч! Пусть будет ветер, дождь и град, потоки крови, Шторма и шквалы… Он обежал по кругу Смотровую Площадку, спотыкаясь о камни. … и ураганы, и тайфуны… Был полусвет, штормовой свет. Свет лился полосами, и в море возникали долины и кряжи. Чудовищные волны прокладывали себе дорогу с востока на запад, и в этом непрекращающемся движении скала была всего-навсего соринкой. Но и она стремилась вперед, осушая средь них для себя белую дорогу, не боясь утонуть, и толкала Скалу Спасения, ломая волнам хребты, будто нос корабля. Каменный нос, ломая хребет, врезался в воду, и едкий дым, который вился над полубаком, вползал под мостик. Шквал выстрелов смёл и мостик, и от тела тогда отлетели и чувства и дыхание. Он оказался на квадратном камне, где прежде стояла старуха в серебряной маске. Он ехал на нем верхом навстречу волнам и ветру. И опять зазвучала далекая музыка, а рот заквакал: — Быстрее! Быстрее! Скала еле тащилась. Он ударил по ней каблуками, как шпорами. — Быстрее! Волны — каждая — что-то да значат. В штормовом свете волна, покачиваясь, подрагивая, бежала, мерцая гребнем, как память о проблесковом маячке. И вода за Скалой Спасения, когда добегал до нее ближний край волны, приходила в движение и во гнев, и, взревев, разбухала. И Скала превращалась в оспинку над пучиной, которая вздымалась в вихре пены, жуя как пасть. Весь гребень волны, длиной в сотню ярдов, выдвинувшись вперед, упадал, покрывая целые ярды пеной и таким грохотом, будто бы на скалу обрушилась целая армия. — Быстрее! Рука отыскала кружок с личным номером и вцепилась в него. Рот закричал: — Плевать мне на твое сочувствие! В грохоте волн и туч послышался знакомый звук. Звук был тише, чем море, музыка, собственный голос, но центр понял все сразу. Центр немедленно повлек тело вниз со скалы и сунул в расселину. И едва успело оно спрятаться, глаз заметил на западном горизонте черный завиток молнии, и центр затолкал поглубже торчащую плоть и волосы. И снова клинок застучал по жестянке. — Право на борт! Я убью нас обоих. Я врежусь этим боком в дерево, по тебе шарахнет, и ты сдохнешь! Ничего нигде не записано! Центр знал, что делать. Он был поумнее рта. Он отправил тело к выбоине с водой. Он спрятал его в мутной, кружащей пене. Он выбросил руки вперед, рассек воду и нащупал плоское дно. Он елозил на скале, как тюлень, а рот заливало пресной водой. Центр добрался до противоположного края и сдвинул камень. Послышался шорох, треск, рухнул каскад падающих камней и воды. Открылась широкая даль, полная сумеречного света и волн. А в грязной нише, там, где стояла собранная пресная вода, лежало тело. — Сумасшедший! Конечно, сумасшедший! Центр заставил тело отползти от выбоины и отправиться туда, где прежде была Смотровая Площадка. По всему небу раскинулись ветки черной молнии, и стоял шум. Одна из веток сбежала в море и исчезла в огромных волнах. Там она и осталась. А море замерло, замерзло, превратилось в бумагу, раскрашенную бумагу, разорванную черной линией. На той же бумажке была и нарисованная скала. Раскрашенное море наклонилось и побежало в черную трещину, открывшуюся посредине. Трещина была окончательна, категорична и трижды реальна. Центр так и не понял, сам ли он швырнул тело вниз или же опрокинулся мир. Скала оказалась возле лица, она и ударила по вцепившимся в нее клешням омара. Центр смотрел на скалу и клешни. Вспыхнула последняя молния. Звуков не было, ибо все звуки теперь потеряли смысл. И музыки не было, ни один звук не доносился до него, и наклонившееся, неподвижное море было безмолвно. Рот поквакал еще и затих. Рта не было. Оставался один центр. Он позволил молнии вершить свое дело по законам своих небес. И без глаз он увидел, как в просвете меж ветками молнии участки неба превратились в ничто. Центр почувствовал страх, центр почувствовал гнев, но, чтобы исторгнуть их, ему не нужен был рот. Он крикнул в это ничто, бессловесно, беззвучно. |