Онлайн книга «Долиной смертной тени»
|
И кто-то всем говорит, я не увидел кто, вроде бы Вольф: «Вот оно – бабье рассуждение. Всем видно?» А Шляпа ему отвечает: «Да которые с Ручья – те все прощелыги». Алекс вертит-вертит бумагу. Хитро улыбается. Чего он улыбается-то? Ой-ой! Тут до меня дошло. Подписей-то вышло пять. Вот. Если подпишет Алекс, то будет разбойнику конец, повесят разбойника. А если не подпишет Алекс, то разбойнику, значит, жить. – Эй, заводской! Слышь, ты! Смотри, не ошибись… – это Тюря ему говорит. Алекс этот заводской к нему поворачивается и спрашивает так громко, все его очень хорошо слышат: – А если ошибусь, то что? А ответил ему не Тюря, а Вольф, да и сказал как-то не глядя на Алекса, в сторону куда-то сказал: – Умные люди помнят о разнообразных неприятных случаях… А Тюря ничего не ответил, Тюря только ухмылялся. – Да-а-а? Заводской специально так потянул «а-а-а», чтоб всем ясно было: ни Тюрю он в грош не ставит, ни Вольфа. А потом он медленно-медленно-медленно листок поднял и харкнул в самую в середину. – Это вам, болты, вместо подписи моей. Бумагу скомкал и на стол бросил. Тут опять половина повскакала с мест, опять шумно сделалось. А я уже устал. Я столько много сразу слушать не могу. Я уже не пойму, о чем они, чего они, совсем я устал. Никакого ума не сбереглось. Я стал как маленькая рыбка, мне бы надо в ил зарыться… Тут Фил Малютка вскочил и закричал: – Все! Все, я сказал! Как мне надоело орать на вас, вы что вообще? Вы кто? Вы псы или вы олдермены? Какого рожна вы тут гавкаете? – А ты кто такой, Малютка, чтобы так с нами разговаривать? Ай! Это Вольф спросил. И так на него Малютка посмотрел, просто жуть. Ответил ему тихо-тихо, но все всё равно услышали, потому что сделалось еще тише: – Я тебе чуть погодя объясню, волчонок, кто я тут такой, и кто такой ты. Вольф отвернулся, не смотрит на мэра. А Малютка говорит уже нормальным голосом: – Так. Теперь всем довожу до понятия. Ясное дело, было бы лучше все-таки вздернуть злодея. Вы хотели его вздернуть, пока вас всех Огородник не сбил. Со своей малявкой полудохлой… И я тоже так хотел. И народ просил: «Вздернуть его!» А? Разве не так люди вам говорили, когда вы сюда шли? «Вздернуть его!» – вот что вам говорили. Теперь будет много недовольных, и мне это не нравится. Но дело сделано, и переигрывать мы не станем. Я на тебя, Огородник не в обиде, хоть ты и сделал нам большую пакость… И никто пускай к нему не лезет. Короче! Теперь: с паршивой овцы – хоть шерсти клок. Людям своим скажите: продали мы терранцам козла этого за хорошие харчишки. Скажите еще: Огородник и мэр заключили выгодную сделку. Скажите, мол, будут жить как люди какое-то время. Скажите: попразднуют маленько. Народ, конечно, другого хотел, ну да ничего, пошумят и успокоятся. Харчем утешатся. А если кто будет лезть на рожон, то пускай ко мне отправят, я разъясню, что к чему и под каким соусом. Еще раз всем довожу, кто по дури не понял: кончено дело! Не трожьте… этих… Тьфу. Огородник! Забирай своего подонка. Через 48 часов его не должно быть в Поселке. Все! Расходимся. И кто-то негромко сказал, я не понял кто: «Ну, это мы посмотрим: кончено – не кончено…» Люди уходят, очень угрюмые все. Женщина, правда, довольна, улыбается чего-то. Женщина Салли. Разбойник той частью рожи, которая у него не запластырена, ухмыляется. Спрашивает: – Сдается мне, ты теперь хозяин Коротышке Бо… Как тебя называть? Огородником тебя называть? – Господин Сомов. – Что? – Будешь называть меня «господин Сомов», – говорит ему Огородник, а сам – спокойней спокойного. Вот. Точь-в-точь больной. Весь белый. Руки трясутся у него, прямо как у Хромого. – Слушай, господин Сомов, что теперь светит Коротышке Бо? Сдается мне, помилование пошло псу под хвост… Не обсуждается помилование? – Нет. – А тогда… что? Огородник вздохнул так тяжко, вроде, после дела сделанного дыхание перевел. Я так думаю, очень устал Огородник. Я захотел подойти, погладить его по руке. Мне его сделалось жалко. Большой человек, хороший, сильный тоже, а очень он, наверное, устал… – Лет десять или вроде того земельку поковыряешь. Тут, на Совершенстве… А потом, возможно, и получше что-нибудь подыщем. Только учти, с терранского пятачка теперь – ни ногой… Пускай корни. – Земельку? – Сдается мне, земработы очень облагораживают характер… – передразнил его Огородник. – Десять лет… – и видно: разбойник запечалился. И тут Огородник ка-ак рявкнет: – А когда людей зверью своему скармливал о чем думал? А? Не слышу? О премиальных? И дал ему плюху будто бы мальчишке какому-то. Рука у Огородника тяжелая, тот аж упал. – Вставай, пойдем! Живее. Тут к нам ко всем Алекс подходит, ну, который от Завода судил. Разбойник морду трет, медленно так подымается, болтать не хочет больше. Алекс руку Огороднику тянет: – Давай-ка получше познакомимся, болт. Давай-ка. Огородник руку жмет, а сам молчит, ничего не говорит. – Я давно подумывал, болт, как подъехать к тебе, на какой кривой козе… – А попросту не пробовал? – Огородник ему говорит. – Да кто тебя знает. Вы, русские, народ мутный, агрессивный… Да и все вы, терранцы, хоть русские, хоть нерусские… Вот что, болт, ты мне понравился. И шпендрик твой понравился. – Тут заводской не глядя мне руку сует, значит, заметил меня все-таки; я его руку жму. – Я думал, вы облажаетесь. А вы ничего, прилично себя вели, еще этих обезьян из Центра в лужу посадили… И вот стою рядом, чую, какой сильный человек рядом. Объяснить не могу как, да, но вот, чую, когда рядом сильный, опасный человек, которого либо бояться очень надо, либо с ним задружиться. Алекс заводской из таких. Вот. Огородник слушает его, слушает, а ничего не говорит. Ждет чего-то? Чего это он ждет? И Алекс замолчал тоже. Смотрит на Огородника, разглядывает-разглядывает. Потом говорит очень тихо, я почти не слышу: – Ты нормальный человек, и они тебе этого не простят. Уезжай, болт. Это хороший совет, хотя и бесплатный. А то ведь могут над тобой учудить… – Я никуда не уеду, – Огородник его перебил. Спокойно так. – Или ты не видишь? – Вижу. Мне жаль, что… – …что зверье кругом… – Нет. Все-таки не зверье. Злобы много – да. От нищеты в основном. И еще от бессмыслицы. Люди не видят особого смысла жить дальше, кроме простого страха смерти. Потому и злобятся. – Лирика какая-то. |