Книга Смерть в стекле, страница 39 – Джесс Кидд

– Он иногда подбрасывает мне работу.

– Еще бы он не подбрасывал. Валентин высоко ценит тебя во всех отношениях.

Звенит хрусталь. Это ворон долбит клювом графин.

– Ты права, мой злой гений, – говорит Прадо ворону и затем снова обращается к Брайди: – Элодия предлагает нам выпить, раз уж все важные вопросы мы обсудили.

– Элодия? Ты опять даешь имена своим воронам?

– Только самым отъявленным разбойникам. Я и без того едва успеваю запоминать имена своего семейства. Миссис Прадо никак не угомонится, не устает обзаводиться новыми птенчиками.

Брайди смеется.

Прадо встает и принимается суетливо искать бокалы.

– А заодно и покурим. Что у тебя сегодня в трубке?

– Твоя «Бронхиальная бальзамовая смесь».

– Это зелье не без побочных эффектов, – кривится Прадо.

– Как и все твои зелья.

– На изобретение моего последнего и самого гениального, – он бросает взгляд на ворона, – меня вдохновили мои врановые музы. Называется «Прогулка на небеса» Прадо. Не желаете присоединиться, мадам?

– Ой, Прадо, мне…

– По случаю сегодняшнего дня?

– А что сегодня за день?

– Сентябрьское равноденствие. Чем не праздник?

– Старый ты друид! – смеется Брайди.

Прадо в ответ ухмыляется.

* * *

Давно стемнело к тому времени, когда Брайди вталкивает детскую коляску миссис Аккерс через порог своего жилища на Денмарк-стрит. Всю дорогу до дома она шла пешком, поскольку долгие переговоры с кэбменами ни к чему не приводили. Те, видя габариты детской коляски миссис Аккерс и состояние потенциального пассажира (трубка во рту, вдовий чепец наперекосяк, склонность вести беседы с пустым пространством), предпочитали отказаться от ее денег и катили мимо.

Руби следует за Брайди в дом. Она закрывает дверь и поворачивается к нему.

Он изможден донельзя – краше в гроб кладут. Лицо мертвецки бледное в свете газовой лампы, что Кора обычно оставляет в прихожей, когда знает, что Брайди вернется поздно.

Татуированная русалка на его плече уныло заплетает косу. Чернильная веревка рывками поднимает якорь на его руке.

– Руби Дойл, что касается Валентина Роуза… – Брайди умолкает.

Последнее изобретение Прадо странным образом воздействует на ее сознание: оно стало вязким, в нем не найти ни одной отчетливой мысли.

Брайди делает глубокий вдох и начинает с трудом нанизывать одно на другое простые слова.

– Он мне друг, Руби. Добрый, давний друг, в общем, очень добрый старый друг.

– Как скажешь, – отвечает Руби с блеском в черных переливчатых глазах. – Ладно, спокойной ночи.

Брайди жаждет поцеловать его глаза, усы, восхитительные губы…

– Руби… – Она протягивает к нему руку, хочет дотронуться до него, но он уже исчез.

Пошатываясь, она поворачивается к коляске, берет в руки укутанный сосуд и, пританцовывая, напевая бодрую песенку «Слушай пересмешника»  ^[41], несет уродца наверх.

* * *

Не без труда Брайди отпирает шкаф в гостиной, разворачивает сосуд с Уинтеровой Русалкой и ставит его на одну из полок, на которой теперь стоят в ряд три экспоната, все очень разные. Слева от русалки – орешниковая соня – лакомая добыча для кошки. Брайди сама его законсервировала в годы ученичества. Справа от русалки – человеческое сердце в разрезе, так что виден весь его сложный механизм. Это – работа доктора Имса. Каждый из экспонатов напоминает о мгновениях давно минувших дней, когда эти бренные останки были исследованы, отобраны и тщательно запрезервированы.

Они нарушают естественный порядок вещей: жизнь – смерть – тлен.

Они воплощают собой пойманное время.

Замаринованное «вчера».

Вечность в сосуде.

Май 1841 г.

Новый дом Брайди был сложным организмом. Во-первых, ей пришлось запоминать множество имен: Билл, Уильям, Уилл, Кейт, Мэгги, мистер Гривз, миссис Донси, та-самая-Элайза, глупые гусыни – Скверная Доркас и Крошка Мэри. И это были только слуги. А еще была господская семья: сам доктор Джон Имс, его супруга миссис Мария Имс и их дети: Гидеон и покойная мисс Лидия.

Если доктор Имс походил на любезного длинномордого коня с печальными глазами, то Марию Имс можно было сравнить с надменной чистокровкой. Женщина с редкими рыжевато-каштановыми волосами, внешне она была высокой и худой, но, благодаря ухищрениям одевавшей ее камеристки, казалась полнее. Ноздри ее постоянно раздувались оттого, что она во всем усматривала пренебрежение к ее особе; голубые глаза вспыхивали, вращались, блестели и сверкали (как у всякого человека со вздорным нравом). Темп ее существования имел две разновидности: она либо лежала, либо носилась как угорелая. Сие зависело от времени суток (и, как поговаривали, от потребления настойки опия). Выговор ее отличало манерное произношение гласных звуков – особенность, которую она выпестовала в себе еще в девичестве, когда готовилась впервые предстать при дворе. Смеялась она обычно в нос, была дочерью богатого промышленника (инновации в области усовершенствования шарикоподшипников) и ничего и никого не любила так самозабвенно и беззаветно, как своего сына Гидеона. Жаль, что Гидеон не отвечал ей взаимностью. Как заметила мудрая миссис Донси, им обоим от этого было только хуже.

Что касается покойной Лидии, в холле висел ее портрет, на котором была запечатлена белокурая, пухленькая печальная девочка в голубом платье.

Покойная Лидия.

Брайди спала в ее постели и трогала ее вещи: фарфоровых кукол и детские книжки с картинками, серую в яблоках лошадку-качалку и кукольный театр.

Брайди носила одежду покойной Лидии.

Порой Брайди чудилось, будто она слышит недовольный голос усопшей девочки, которая вернулась с того света, чтобы выяснить, почему какую-то там бродяжку вырядили в ее платье. Брайди воображала, что шуршание ее нижних юбок – это неодобрительный шепот покойной Лидии.

Иногда Брайди замечала, что миссис Имс пристально наблюдает за ней и при этом хмурится. И Брайди пришло в голову, что, возможно, матери Лидии неприятно видеть одежду дочери на замухрышке из трущоб.

Как-то вечером, набравшись смелости, она поделилась своими тревогами с миссис Донси. И кухарка сказала ей, что миссис Имс сына боготворит, а к дочери всегда была равнодушна. В Лидии она видела в лучшем случае разряженную куклу, в худшем – неудобство вроде февраля или несварения желудка. Брайди должна крепиться: против нее лично хозяйка ничего не имеет. Для миссис Имс что Брайди, что дверная пружина – один черт. Она и не помнит, какие платья носила ее дочь, а если и узнает их на Брайди, уж тем более не придаст этому значения. Скорее всего, хозяйку раздражает, что она вынуждена терпеть в своем доме очередную прихоть мужа. Здесь миссис Донси глянула на Элайзу, которая штопала носок, думая о чем-то своем.