Книга Тайна булгаковского «Мастера…», страница 80 – Эдуард Филатьев

Михаил Булгаков

О той же поре в жизни Булгакова рассказывала впоследствии и Елена Сергеевна Шиловская:

«Ни одной строчки его не печатали, на работу не брали не только репортёром, но даже типографским рабочим. Во МХАТе отказали, когда он об этом поставил вопрос.

Словом, выход один — кончать жизнь».

Попавшего в опалу драматурга власти просто не замечали. Но при этом имя его с газетных полос не исчезло: в статьях то и дело вспоминали «правобуржуазного» писателя, проникшего в пролетарскую литературу, разнося в пух и прах его пьесы, повести и даже неопубликованный роман. Иными словами, огонь по «булгаковщине» продолжали вести прицельный и очень интенсивный. Вот тогда‑то и наступила та самая «третья» стадия, о которой в «Мастере и Маргарите» сказано:

«… наступила третья стадия — страха. Нет, не страха этих статей…, а страха перед другими, совершенно не относящимися к ним или к роману вещами. Так, например, я стал бояться темноты. Словом, наступила стадия психического заболевания. Мне казалось, в особенности когда я засыпал, что какой‑то очень гибкий и холодный спрут своими щупальцами подбирается непосредственно и прямо к моему сердцу. И спать мне пришлось с огнём».

И ещё у Булгакова стало дёргаться плечо. Время от времени накатывался страх одиночества, появилась боязнь многолюдных сборищ. По его же собственным словам, в тот момент ему…

«… по картам выходило одно — поставить точку, выстрелив в себя».

Аналогичная ситуация, как мы помним, у него уже возникала — в самом начале 1921‑го. Вспомним, что написано о ней в рассказе «Сорок сороков»:

«… и совершенно ясно и просто передо мною лёг лотерейный билет с подписью — смерть».

Именно в этот момент в квартире Булгакова и появился спаситель. Это был писатель В.В. Вересаев, между прочим, тоже врач по профессии. Сохранилось свидетельство о том, как проходила та встреча собратьев по лекарскому диплому и по перу:

«— Я знаю, Михаил Афанасьевич, что вам сейчас трудно, — сказал Вересаев своим глухим голосом, вынимая из портфеля завёрнутый в газету свёрток. — Вот, возьмите. Здесь пять тысяч. Отдадите, когда разбогатеете.

И ушёл, даже не выслушав слов благодарности».

На какое‑то время финансовый вопрос был, как говорили в те годы, снят с повестки дня. Немного успокоившийся Булгаков принялся составлять послание на самый «верх». Оно стало для него своеобразным подведением итогов творчества и состояло из одиннадцати небольших главок.

Вот некоторые фрагменты:

«ПРАВИТЕЛЬСТВУ СССР

Михаила Афанасьевича Булгакова

(Москва, Пироговская, 35 а, кв. 6)

Я обращаюсь к Правительству СССР со следующим письмом:

1

После того, как все мои произведения были запрещены, среди многих граждан, которым я известен как писатель, стали раздаваться голоса, подающие мне один и тот же совет: сочинить „коммунистическую пьесу “ (в кавычках я привожу цитаты), а кроме того, обратиться к Правительству СССР с покаянным письмом, содержащем в себе отказ от прежних моих взглядов, уверения в том, что отныне я буду работать как преданный идее коммунизма писатель‑попутчик.

Цель: спастись от гонений, нищеты и неизбежной гибели в финале.

Этого совета я не послушался… Попыток же сочинить коммунистическую пьесу я даже не производил, зная заведомо, что такая пьеса у меня не выйдет.

2

Произведя анализ своих альбомных вырезок, я обнаружил в прессе СССР за десять лет моей литературной работы 301 отзыв обо мне. Из них: похвальных — было 3, враждебно‑ругательных — 298…

Я доказываю с документами в руках, что вся пресса СССР, а с нею вместе и все учреждения, которым поручен контроль репертуара, единодушно и С НЕОБЫКНОВЕННОЙ ЯРОСТЬЮ доказывали, что произведения Михаила Булгакова в СССР не могут существовать.

И я заявляю, что пресса СССР СОВЕРШЕННО ПРАВА».

Далее Булгаков заявлял о том, что главной своей задачей как писателя считал и считает «борьбу с цензурой». Отсюда, дескать, и все его постоянные призывы к «свободе печати»: «Я не шёпотом в углу выражал эти мысли».

Затем следовала четвёртая главка:

«Вот одна из черт моего творчества и её одной совершенно достаточно, чтобы мои произведения не существовали в СССР. Но с первой чертой в связи все остальные, выступающие в моих сатирических повестях: чёрные и мистические краски (я — МИСТИЧЕСКИЙ ПИСАТЕЛЬ), в которых изображены бесчисленные уродства нашего быта, яд, которым пропитан мой язык, глубокий скептицизм в отношении революционного процесса, происходящего в моей отсталой стране, и противопоставление ему излюбленной и Великой Эволюции, а самое главное — изображение страшных черт моего народа, тех черт, которые задолго до революции вызывали глубочайшие страдания моего учителя М.Е. Салтыкова‑Щедрина.

Нечего и говорить, что пресса СССР и не подумала серьёзно отметить всё это, занятая малоубедительными сообщениями о том, что в сатире М.Булгакова — „КЛЕВЕТА“…

Мыслим ли я в СССР?»

Приведя несколько характерных примеров своей (неугодной стране Советов) крамолы, Булгаков завершал собственный «литературный портрет»:

«7

Ныне я уничтожен.

Уничтожение это было встречено советской общественностью с полною радостью и названо „ДОСТИЖЕНИЕМ“…

18 марта 1930 года я получил из Главреперткома бумагу, лаконически сообщающую, что не прошлая, а новая моя пьеса „Кабала святош“ („Мольер“) К ПРЕДСТАВЛЕНИЮ НЕ РАЗРЕШЕНА.

Скажу коротко: под двумя строчками казённой бумаги погребены — работа в книгохранилищах, моя фантазия, пьеса, получившая от квалифицированных театральных специалистов бесчисленные отзывы — блестящая пьеса…

Погибли не только мои прошлые произведения, по и настоящие, и все будущие. И лично я, своими руками, бросил в печку черновик романа о дьяволе, черновик комедии и начало второго романа „Театр“.

Все мои вещи безнадёжны.

8

…Я прошу принять во внимание, что невозможность писать для меня равносильно погребению заживо.

9

Я ПРОШУ ПРАВИТЕЛЬСТВО СССР РАЗРЕШИТЬ МНЕ В СРОЧНОМ ПОРЯДКЕ ПОКИНУТЬ ПРЕДЕЛЫ СССР В СОПРОВОЖДЕНИИ МОЕЙ ЖЕНЫ ЛЮБОВИ ЕВГЕНЬЕВНЫ БУЛГАКОВОЙ.

10

Я обращаюсь к гуманности советской власти и прошу меня, писателя, который не может быть полезен у себя в отечестве, великодушно отпустить на свободу».