Онлайн книга «Белая гвардия. Михаил Булгаков как исторический писатель»
|
– Сударыня, Петлюра в Бельгии. – Зачем же в Бельгию он поехал? – Улаживать союз с союзниками… – Та ни. Вин сейчас с эскортом поехал в Думу. – Чого?.. – Присяга… – Он будет присягать? – Зачем он? Ему будут присягать. – Ну, я скорей умру (шепот), а не присягну… – Та вам и не надо… Женщин не тронут. – Жидов тронут, это верно… – И офицеров. Всем им кишки повыпустят. – И помещиков. Долой!! – Тише! Светлый человек с какой‐то страшной тоской и в то же время решимостью в глазах указал на солнце. – Вы чулы, громадяне, браты и товарищи, – заговорил он, – як козаки пели: «Бо старшины з нами, з нами, як з братами». З нами. З нами воны! – человек ударил себя шапкой в грудь, на которой алел громадной волной бант, – з нами. Бо тии старшины з народу, з ним родились, з ним и умрут. З нами воны мерзли в снегу при облоге Города и вот доблестно узяли его, и прапор червонный уже висит над теми громадами… – Ура! – Який червонный? Що вин каже? Жовто‐блакитный. – У большаков тэ ж червонный. – Тише! Слава! – А вин погано размовляе на украинской мови… – Товарищи! Перед вами теперь новая задача – поднять и укрепить новую незалежну Республику, для счастия усих трудящихся элементов – рабочих и хлеборобов, бо тильки воны, полившие своею свежею кровью и потом нашу ридну землю, мають право владеть ею! – Верно! Слава! – Ты слышишь, «товарищами» называет? Чудеса‐а… – Ти‐ше. – Поэтому, дорогие граждане, присягнем тут в радостный час народной победы, – глаза оратора начали светиться, он все возбужденнее простирал руки к густому небу и все меньше в его речи становилось украинских слов, – и дадим клятву, що мы не зложим оружие, доки червонный прапор – символ свободы – не буде развеваться над всем миром трудящихся. – Ура! Ура! Ура!.. Питер… – Васька, заткнись. Что ты сдурел? – Щур, что вы, тише! – Ей‐богу, Михаил Семенович, не могу выдержать – вставай… прокл… Черные онегинские баки скрылись в густом бобровом воротнике, и только видно было, как тревожно сверкнули в сторону восторженного самокатчика, сдавленного в толпе, глаза, до странности похожие на глаза покойного прапорщика Шполянского, погибшего в ночь на четырнадцатое декабря. Рука в желтой перчатке протянулась и сдавила руку Щура… – Ладно. Ладно, не буду, – бормотал Щур, въедаясь глазами в светлого человека. А тот, уже овладев собой и массой в ближайших рядах, вскрикивал: – Хай живут советы рабочих, селянских и казачьих депутатов. Да здравствует… Солнце вдруг угасло, и на Софии и куполах легла тень; лицо Богдана вырезалось четко, лицо человека тоже. Видно было, как прыгал светлый кок над его лбом… – Га‐а. Га‐а‐а, – зашумела толпа… – …советы рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов. Пролетарии всех стран, соединяйтесь… – Как? Как? Что?! Слава!! В задних рядах несколько мужских и один голос тонкий и звонкий запели «Як умру, то…». – Ур‐ра! – победно закричали в другом месте. Вдруг вспыхнул водоворот в третьем. – Тримай його! Тримай! – закричал мужской надтреснутый и злобный и плаксивый голос. – Тримай! Це провокация. Большевик! Москаль! Тримай! Вы слухали, що вин казав… Всплеснули чьи‐то руки в воздухе. Оратор кинулся набок, затем исчезли его ноги, живот, потом исчезла и голова, покрываясь шапкой. – Тримай! – кричал в ответ первому второй тонкий тенор. – Це фальшивый оратор. Бери его, хлопцы, берить, громадяне. – Га, га, га. Стой! Кто? Кого поймали? Кого? Та никого!!! Обладатель тонкого голоса рванулся вперед к фонтану, делая такие движения руками, как будто ловил скользкую большую рыбу. Но бестолковый Щур в дубленом полушубке и треухе завертелся перед ним с воплем: «Тримай!» – и вдруг гаркнул: – Стой, братцы, часы срезали! Какой‐то женщине отдавили ногу, и она взвыла страшным голосом. – Кого часы? Где? Врешь – не уйдешь! Кто‐то сзади обладателя тонкого голоса ухватил за пояс и придержал, в ту минуту большая, холодная ладонь разом и его нос и губы залепила тяжелой оплеухой фунта в полтора весом. – Уп! – крикнул тонкий голос и стал бледный как смерть, и почувствовал, что голова его голая, что на ней нет шапки. В ту же секунду его адски резнула вторая оплеуха, и кто‐то взвыл в небесах: – Вот он, ворюга, марвихер, сукин сын. Бей его!! – Що вы?! – взвыл тонкий голос. – Що вы меня бьете?! Це не я! Не я! Це большевика держать треба! О‐о! – завопил он… – Ой, боже мой, боже мой, Маруся, бежим скорей, что же это делается? В толпе, близ самого фонтана, завертелся и взбесился винт, и кого‐то били, и кто‐то выл, и народ раскидывало, и, главное, оратор пропал. Так пропал чудесно, колдовски, что словно сквозь землю провалился. Кого‐то вынесло из винта, а впрочем, ничего подобного, оратор фальшивый был в черной шапке, а этот выскочил в папахе. И через три минуты винт улегся сам собой, как будто его и не было, потому что нового оратора уже поднимали на край фонтана, и со всех сторон слушать его лезла, наслаиваясь на центральное ядро, толпа мало‐мало не в две тысячи человек. В белом переулке у палисадника, откуда любопытный народ уже схлынул вслед за расходящимся войском, смешливый Щур не вытерпел и с размаху сел прямо на тротуар. – Ой, не могу, – загремел он, хватаясь за живот. Смех полетел из него каскадами, причем рот сверкал белыми зубами, – сдохну со смеху, как собака. Как же они его били, господи Иисусе! – Не очень‐то рассаживайтесь, Щур, – сказал спутник его, неизвестный в бобровом воротнике, как две капли воды похожий на знаменитого покойного прапорщика и председателя «Магнитного Триолета» Шполянского. – Сейчас, сейчас, – затормошился Щур, приподнимаясь. – Дайте, Михаил Семенович, папироску, – сказал второй спутник Щура, высокий человек в черном пальто. Он заломил папаху на затылок, и прядь волос светлая налезла ему на брови. Он тяжело дышал и отдувался, словно ему было жарко на морозе. – Что? Натерпелись? – ласково спросил неизвестный, отогнул полу пальто и, вытащив маленький золотой портсигар, предложил светлому безмундштучную немецкую папироску; тот закурил, поставив щитком руки, от огонька на спичке и, только выдохнув дым, молвил: |