Онлайн книга «Белая гвардия. Михаил Булгаков как исторический писатель»
|
– Посторонитесь… – Батюшки, куда ж? – Манька! Задавят… – О ком же? (бас, шепот). Украинской народной республике? – А черт ее знает (шепот). – Кто ни поп, тот батька… – Осторожно… Многая лета!!! — зазвенел, разнесся по всему собору хор… Толстый, багровый Толмашевский угасил восковую, жидкую свечу и камертон засунул в карман. Хор, в коричневых до пят костюмах, с золотыми позументами, колыша белобрысыми, словно лысыми, головенками дискантов, качаясь кадыками, лошадиными головами басов, потек с темных, мрачных хор. Лавинами из всех пролетов, густея, давя друг друга, закипел в водоворотах, зашумел народ. Из придела выплывали стихари, обвязанные, словно от зубной боли, головы с растерянными глазами, фиолетовые, игрушечные, картонные шапки. Отец Аркадий, настоятель кафедрального собора, маленький щуплый человек, водрузивший сверх серого клетчатого платка самоцветами искрящуюся митру, плыл, семеня ногами в потоке. Глаза у отца были отчаянные, тряслась бороденка. – Крестный ход будет. Вали, Митька. – Тише вы! Куда лезете? Попов подавите… – Туда им и дорога. – Православные!! Ребенка задавили… – Ничего не понимаю… – Як вы не понимаете, то вы б ишлы до дому, бо тут вам робыть нема чого… – Кошелек вырезали!!! – Позвольте, они же социалисты. Так ли я говорю? При чем же здесь попы? – Выбачайте. – Попам дай синенькую, так они дьяволу обедню отслужат. – Тут бы сейчас на базар, да по жидовским лавкам ударить. Самый раз… – Я на вашей мови не размовляю. – Душат женщину, женщину душат… – Га‐а‐а‐а… Га‐а‐а‐а… Из боковых заколонных пространств, с хор, со ступени на ступень, плечо к плечу, не повернуться, не шелохнуться, тащило к дверям, вертело. Коричневые с толстыми икрами скоморохи неизвестного века неслись, приплясывая и наигрывая на дудках, на старых фресках на стенах. Через все проходы, в шорохе, гуле, несло полузадушенную, опьяненную углекислотой, дымом и ладаном толпу. То и дело в гуще вспыхивали короткие болезненные крики женщин. Карманные воры с черными кашне работали сосредоточенно, тяжело, продвигая в слипшихся комках человеческого давленного мяса ученые виртуозные руки. Хрустели тысячи ног, шептала, шуршала толпа. – Господи, боже мой… – Иисусе Христе… Царица небесная, матушка… – И не рад, что пошел. Что же это делается? – Чтоб тебя, сволочь, раздавило… – Часы, голубчики, серебряные часы, братцы родные. Вчера купил… – Отлитургисали, можно сказать… – На каком же языке служили, отцы родные, не пойму я? – На божественном, тетка. – От строго заборонють, щоб не було бильш московской мови. – Что ж это, позвольте, как же? Уж и на православном, родном языке говорить не разрешается? – С корнями серьги вывернули. Пол‐уха оборвали… – Большевика держите, казаки! Шпиен! Большевицкий шпиен! – Це вам не Россия, добродию. – Ох, боже мой, с хвостами… Глянь, в галунах, Маруся. – Дур… но мне… – Дурно женщине. – Всем, матушка, дурно. Всему народу чрезвычайно плохо. Глаз, глаз выдушите, не напирайте. Что вы взбесились, анафемы?! – Геть! В Россию! Геть с Украины! – Иван Иванович, тут бы полиции сейчас наряды, помните, бывало, в двунадесятые праздники… Эх, хо, хо. – Николая вам кровавого давай? Мы знаем, мы все знаем, какие мысли у вас в голове находятся. – Отстаньте от меня, ради Христа. Я вас не трогаю. – Господи, хоть бы выход скорей… Воздуху живого глотнуть. – Не дойду. Помру. Через главный выход напором перло и выпихивало толпу, вертело, бросало, роняли шапки, гудели, крестились. Через второй боковой, где мгновенно выдавили два стекла, вылетел, серебряный с золотом, крестный, задавленный и ошалевший, ход с хором. Золотые пятна плыли в черном месиве, торчали камилавки и митры, хоругви наклонно вылезали из стекол, выпрямлялись и плыли торчком. Был сильный мороз. Город курился дымом. Соборный двор, топтанный тысячами ног, звонко, непрерывно хрустел. Морозная дымка веяла в остывшем воздухе, поднималась к колокольне. Софийский тяжелый колокол на главной колокольне гудел, стараясь покрыть всю эту страшную, вопящую кутерьму. Маленькие колокола тявкали, заливаясь, без ладу и складу, вперебой, точно сатана влез на колокольню, сам дьявол в рясе и, забавляясь, поднимал гвалт. В черные прорези многоэтажной колокольни, встречавшей некогда тревожным звоном косых татар, видно было, как метались и кричали маленькие колокола, словно яростные собаки на цепи. Мороз хрустел, курился. Расплавляло, отпускало душу на покаяние, и черным‐черно разливался по соборному двору народушко. Старцы божии, несмотря на лютый мороз, с обнаженными головами, то лысыми, как спелые тыквы, то крытыми дремучим оранжевым волосом, уже сели рядом по‐турецки вдоль каменной дорожки, ведущей в великий пролет старо‐софийской колокольни, и пели гнусавыми голосами. Слепцы‐лирники тянули за душу отчаянную песню о Страшном суде, и лежали донышком книзу рваные картузы, и падали, как листья, засаленные карбованцы, и глядели из картузов трепанные гривны. Ой, когда конец века искончается, А тогда Страшный суд приближается… Страшные, щиплющие сердце звуки плыли с хрустящей земли, гнусаво, пискливо вырываясь из желтозубых бандур с кривыми ручками. – Братики, сестрички, обратите внимание на убожество мое. Подайте, Христа ради, что милость ваша будет. – Бегите на площадь, Федосей Петрович, а то опоздаем. – Молебен будет. – Крестный ход. – Молебствие о даровании победы и одоления революционному оружию народной украинской армии. – Помилуйте, какие же победы и одоление? Победили уже. – Еще побеждать будут! – Поход буде. – Куды поход? – На Москву. – На какую Москву? – На самую обыкновенную. – Руки коротки. – Як вы казалы? Повторить, як вы казалы? Хлопцы, слухайте, що вин казав! – Ничего я не говорил! – Держи, держи его, вора, держи!! – Беги, Маруся, через те ворота, здесь не пройдем. Петлюра, говорят, на площади. Петлюру смотреть. |