Онлайн книга «Девушка из разноцветных яблок»
|
– Я думал, ты… – Утонула? – Она посмотрела на меня «скептической стороной». – Я не могу здесь утонуть. – Почему? – Здесь мое сердце. – Ты говорила. Но волны. – Волны, как руки матери. Ласковые. На горизонте горы старые, с морщинами, как лицо деда. И волны мягкие, как мамины ладони… Я посмотрел на горизонт. Там действительно были горы. – Я просто оплыла вокруг и поднялась там. По тропинке. А ты испугался? – Испугался. – Зато смотри, что у меня есть. – Она достала из сумки два подсолнуха. – Мы здесь на пристани с подругой сидели и считали волны. И подсолнухи лущили. Хорошо. Будешь? Она прошла ближе к воде и села на пристань. Протянула мне один подсолнух. – В сумке было два подсолнуха, – сказала она. – Два – это уменьшаемое. Я отдала один подсолнух тебе. Один – это вычитаемое. Какова разность? – Один. – Правильно. Мы все и всегда одни. – Я с тобой. – Правда? – Она посмотрела на меня удивленной стороной. – Сегодня. Сейчас. Навсегда? – Да. Так что один подсолнух плюс один. Это сумма. Мы грызли семечки. И бросали очистки на пристань. – Бросай, не бойся. Это и есть лушпайка. Обязательно придет волна побольше и смоет ее. Мы всегда дожидались, и всегда она приходила. Ни одна лушпайка не останется. Все смоет. Она улыбнулась и, осторожно опершись на локоть, прилегла на пристань. – Я научу тебя считать волны. Ложись рядом. Я лег. Пристань была мокрой и прохладной. – Закрой глаза. Дождись, пока все звуки исчезнут. Даже мой голос. Кроме волн. Ты услышишь. И я услышал. Волны. Гул. Шелест. Плеск. Я отчетливо слышал каждую волну. – Считай. И когда будет десятая волна… – Она вдруг замолчала. – Что? – Когда будет десятая волна, ты можешь поцеловать меня… * * * Девять… Десять… Темно-зеленые тревожные волны. Ты не утонешь, потому что здесь твое сердце. Горы – это лицо отца. Ты промелькнешь в воде, как луч света с поверхности в глубине. Волны. Волны. Темно-зеленые. Нежные и тревожные. Сегодня. Сейчас. Навсегда. * * * – Мы лежим на очистках от семечек. – Разве. Посмотри. Их смыло. Как я тебе говорила. Это лушпайка. – Да. – Кстати, о лушпайке. Говорят, ты вступился за меня? – Кто тебе сказал? Не очень удачно вышло. – Сами и сказали. – Даже в морду не сунул. Растерялся. – Ничего. – Они сказали… – Я знаю. Переходящее знамя. – Вот гады. – Почему? Они по-своему правы. Только они все объясняют так, как им понятно. Для них так проще. Потому что они сами такие. Мы всегда в других видим только то, что есть в нас самих. – А почему ты говоришь, что они правы? Хотя нет! Слушай! Не говори мне. – Потому что правы. Каждое лето экспедиция приезжает. Уже два года. И в первый, и во второй раз я надеялась. Я думала… – Ты думала, это любовь? – Да. Глупо, правда? Взрослая тетка. – Не говори так. – Почему? Каждый раз они говорят такие слова. Умные. А на деле кто они? – Лушпайка. – Да. А я переходящее знамя. Мы помолчали. Звук волн куда-то исчез. И море казалось просто мутной серой водой. – Слушай, – начал я, запнулся, но все же решился, – а ты была с ними здесь? – Нет, – усмехнулась она. И посмотрела скептически. – Что ты? Здесь мое сердце. А с ними в палатке. Я вздохнул. – Ничего. Я тоже много раз ошибался. – Врешь. – Вру. – Никогда не ври. Не будь как они. * * * Я понимал, о чем она. Вернее, чувствовал. Тогда еще только чувствовал. Потом, после, повзрослев, я узнал, как легко даются обещания и как дешево они стоят. Узнал о том, что их бесконечный витиеватый юмор – лишь продолжение страха, их знания – лишь набор бесполезных фактов, которые не нужны никому, кроме них, их чувства – лишь способ более-менее комфортно устроить свое тело и нехитро удовлетворить инстинкты. Но это потом, после. А пока я, благодаря Стасе, научился их не замечать. Настоящего романа со Стасей у нас не было. Она не переехала ко мне в палатку, как я мечтал. По выходным мы ходили в странное место, к морю и горам. Туда, где было ее сердце. Там мы грызли семечки, купались и считали волны. Не знаю, любили ли мы друг друга, но с ней я очень изменился. Я научился ее внимательности, ее необидчивости, ее одиночеству… Но самое лучшее было вот что. Я научился легко презирать и спокойно не замечать лушпайку. О наших отношениях со Стасей они знали и, как обычно, пытались острить. – Ходите теперь вместе к старому причалу грустить? – спрашивал Владимир Аркадьевич. Но меня уже нельзя было вывести из себя: – Мы считаем волны. – Романтично. На обломках жизни. – Прям как в повести максимально горького писателя, – поддержал его Мишаня. – Да. – Мне вдруг опять захотелось вырвать клок из бороды уцененного Мефистофеля. – Какой-то товарищ с образованием младшего научного сотрудника, считающий, что наука – это способ удовлетворять любопытство за государственный счет, написал работу по необходимости укрупнения малых поселков. И эта галиматья превратилась в директиву. И вот у Стаси снесли дом. Хотите пошутить на эту тему? Желающих шутить не нашлось. Только Владимир Аркадьевич, историк по профессии, сказал: – Понимаете, юноша бледный со взором горящим, то, про что вы рассказываете, это, как вам ни обидно, исторические процессы. Происходит то, что происходит… * * * – Все собрались у костра. Сейчас начнут петь, – сказала Стася. – Это так обычно. Угадаешь, что за песня? – Про комиссаров в пыльных шлемах. – Или про юного гусара, влюбленного в Наталию. – В Амалию. – Это одно и то же. – Ты дашь мне адрес? Я буду писать. – Нет. Тебе не надо писать. – Это почему? |