Книга Девушка из разноцветных яблок, страница 63 – Борис Мирза

Здесь, на этом бульваре, они гуляли с мамой в те далекие времена, когда она забирала его из школы. Это, кажется, был шестой класс.

Именно в то время он впервые обнаружил, что не нравится одноклассницам. И это было вторым несчастьем, свалившимся на него за всю жизнь. Первым было отсутствие отца. Но когда он привык к первому, тут же возникло второе.

Он довольно быстро определил причины своих неудач. Он был из бедной неполной семьи. И если до пятого класса его совершенно не смущало, что он не сдает деньги на завтраки, а, наоборот, носит из школы бидоны с обедом, то, как только ему начали нравиться девочки, он понял: постыдная его нищета не может вызвать у сверстниц никаких других чувств, кроме жалости. И это раз.

А два, три, четыре и даже пять – это то, что он был урод.

И это тоже обнаружилось к концу пятого класса. Как сам он не догадывался об этом раньше? Ведь и зеркало было у них с мамой в коридоре, и смотрел он на себя часто, натягивая обувь перед выходом из дома. Но вот теперь, в тот же момент, когда оказалось, что он не может купить на экскурсии по ВДНХ сосиску с горчицей, как весь класс, потому что мелочи у них с мамой не нашлось, – вот теперь, вернувшись домой с ужасной выставки, он и взглянул на себя в зеркало, точно в первый раз…

Толстые щеки и жидкие волосы (их совсем почти не было – не росли), чуть скривленный на бок рот с тонкими губами и до обидного маленькие глазки. Живо, в один миг он сравнил себя со сверстниками и понял, что он хуже всех. Раньше он был таким же, как они, а теперь… И в ту же секунду он догадался, что они наверняка видели то, какой он, и наверняка смеялись над его уродством за его спиной. Это, конечно, было неправдой: его некрасивое лицо и неуклюжая фигура никого не интересовали. Но теперь, когда он узнал, а вернее, увидел себя, то не мог поверить в то, что над ним не потешаются одноклассники и, что еще хуже, одноклассницы.

Мать нашла его в коридоре. Он сидел на полу под зеркалом и плакал. Именно не ревел, как маленький, а плакал, беззвучно и горько, вытирая слезы ладонями, стараясь остановиться. И чем больше старался, чем сильнее стискивал зубы, тем крупнее капли срывались и падали с его ресниц.

– Что ты? – Мать наклонилась и попыталась поднять его голову. – Двойку, что ли, схлопотал?

Он только усмехнулся в ответ. Впервые так горько, так по-мужски усмехнулся, что мать на секунду даже опешила – таким он стал другим, взрослым.

– Влюбился, – заключила она и улыбнулась: была уверена, что уж теперь нашла верный диагноз.

Сын посмотрел на нее, и она поняла, что ошиблась.

– Мам, – сказал он спокойно (слез будто и не бывало), – а у тебя есть фотография отца?

Она не ждала такого вопроса. То есть, конечно, она подозревала, что когда-нибудь сын захочет узнать, кто его отец, но оказалась не готова к такому вопросу именно сейчас.

– Мне все равно, кто он. – Сын помолчал, ожидая ответа, и, не дождавшись, продолжил: – Все равно, кто и где. Просто… может быть, у тебя осталась его фотография?

Что она могла ответить. Она не знала, кто он и где. Но у нее была его фотография.

– У меня осталась его фотография. – Мать смешно не выговаривала букву «р».

Она ушла из коридора в комнату. Судя по звукам, долго рылась в секретере и вернулась. Протянула на ладони черно-белую карточку, такую, какие лепят на пропуска и в паспорт.

– Вот, держи, Павлик. Это твой отец.

Сын взял фотку. Подержал в руках мгновенье-другое. Мать ждала – а что ей оставалось?

На Павла глядел его отец. Он был уродом с маленькими глазками, толстыми щеками и чуть искривленным тонкогубым ртом. Эта тварь, эта уродливая толстощекая тварь с маленькими глазенками и слюнявым кривым ртом посмел бросить его мать.

Он посмотрел на мать мельком – знал, что увидит. Мать, конечно, была очень красива.

Потом опять взглянул на фото – уже просто так, чтобы отдать и забыть о нем навсегда.

Протянул карточку маме.

– Тварь, – сказал он спокойно, – уродливая тварь.

– Он твой отец, он… – Она совсем была не готова к разговору с сыном…

– Выкинь… – сказал он. – Выкинь эту рожу.

Опираясь о стену двумя руками, Павел поднялся. Почувствовал спиной холодок от зеркала. Обернулся.

Теперь он всегда будет видеть его рожу. Даже если порвать фотографию на мелкие кусочки. Каждый раз, когда он заглянет в зеркало, на него оттуда будет смотреть ненавистный ублюдок, бросивший его мать.

И в эту секунду он понял, как любит маму. Ненависть и любовь слились воедино, стали чем-то одним неразделимым и главным в его душе.

* * *

Собственно, ничего не изменилось в его жизни с тех пор, как он увидел фотографию отца. Он просто осознал себя, понял, кто он в этом мире, и соответственно понял, как себя вести с окружающими. Правда, окружающие не заметили перемен, в нем произошедших. Никто, кроме мамы, – но ведь матери замечают всё. А остальным было глубоко пофиг, как там изменился Пашка.

А сам он понял и согласился со своим вероятным будущим, в котором ему уготовано место где-то в стороне – и в котором главным человеком для него станет его мать. Мир сделался простым и ясным. Появилась цель.

– Давай съездим в Ленинград, – сказал он как-то вечером. – Давай съездим на каникулы в Ленинград.

– Только на летние. – До лета было еще очень далеко, и мать могла пообещать что угодно.

– Хорошо, – сказал он. – Летом.

Он, конечно, ни на минуту не забывал об этой поездке. Сосредоточенно, почти как автомат, ходил в школу и учился. Старался по возможности экономить, чего мать не могла не заметить. Мелочь, которую она изредка выдавала ему на выходных, он сохранял в копилке всю до копейки.

Конечно, не из-за этой копилки, но поездка с каждым днем становилась реальным их будущим. Где-то в конце зимы и мама свыклась с мыслью о том, что в ее отпуск они отправятся на неделю в Ленинград. Свыклась, обрадовалась и приняла живое участие в подготовке.

Они вместе листали книгу, принесенную им из школьной библиотеки. Это был обычный альбом-путеводитель из дешевой серой бумаги с мутными черно-белыми фотографиями.

Особенно им нравился Исаакиевский собор. Можно было подняться на его крышу и увидеть весь Ленинград разом. Дух захватывало от такой возможности.

Неделя летом в Ленинграде была гораздо лучше, чем он мог себе представить. Каждый день заполнен чем-то важным, значительным, новым…

Крейсер «Аврора» и Медный всадник, Лицей, Петродворец… И наконец, у самого неба на крыше Исаакиевского собора. Чувство, что летишь над этим чудесным холодным городом, чувство, такое близкое к совершенному счастью, что трудно дышать.

Они, взявшись за руки, летели над Ленинградом.

– Мы еще сможем купить мороженое, когда спустимся, мам? Я видел – там продавали у кассы.