Онлайн книга «Самшитовый лес»
Я посмотрел на него внимательно. Такой, знаете, беловолосый слизняк без подбородка, аксолотль из подземной речки, а хорохорится. – Нет свидетелей. Кто докажет? – спросил он. Он был прав. Свидетелей не было. Скрипнула дверца шкафа. Тот резко обернулся. Физиономия его исказилась. А я счастливо засмеялся, так как догадался сразу. Открылась дверца, и из шкафа вылезла она. Тот отступил к стене и замигал своими поросячьими глазками. Белые волосы его стояли дыбом вокруг розового залысого лба. – Вы бейте его посильнее… – сказала она, проходя. – Он этого не любит. Я пробовала. И вышла. Я сказал ему: – Брысь! И он исчез. А мне действительно пора было уезжать. В этот последний день у нас со стариком был очень важный разговор. О памяти, о фантазии, о вдохновении и о том, чем они отличаются друг от друга. И я ему высказал все, что думаю на этот счет, и все, что думают мои приятели Гошка и Алешка, и о том, как мы до войны пустились на поиски красоты и к каким выводам пришли, и о письме в Академию наук, и об ответе на письмо, и о том, что я думаю о его картинах. Он меня не перебивал и только сказал: – Я был рассчитан на большее количество фильмов. Потом я спросил его, что он думает о старомодном понятии «душа» и каков, по его мнению, реальный смысл этого слова. Он мне рассказал, как он задал этот же вопрос одному старику. – А что, отец, говорят, никакой души нет, что душа – это рефлексы? – Это у кого как, – ответил старик. – Если человек хороший, то у него душа есть, а если плохой – это точно, одни рефлексы. Потом он, как всегда, пошел отдыхать, а я собрался выкупаться перед отъездом. На протяжении всего этого важного разговора мысль о том, что она сидит там в шкафу и слушает, помогала мне. Я держался хорошо. Нет, черт возьми, я действительно хорошо держался. И понял почему. Исполненный благодарности, я открыл дверцу и заглянул в шкаф. – Вылезайте, ну… – сказал я. – Поговорим, как мужчина с мужчиной. Никто мне не ответил. Я отодвинул пиджаки и штаны и увидел некрашеную стенку шкафа. Шкаф был пуст, если не считать проклятых пиджаков. Но разве они могут заполнить пустоту, скажем так – пустоту шкафа? Ее нет. Вот факт. Ничем его не отменишь, и надо уезжать. Меня вдруг пронзила такая тоска, которая в народе зовется смертной. Я ни разу не помирал, но в этот момент понял, какая тоска может пронзить перед смертью. А потом я пошел купаться на этот дачный пруд, где в будни пытались ловить карасей, а в воскресные дни по всем кустам стояли полуторки с пивом для любителей коллективных выездов на лоно природы, на полянах бухал волейбольный мяч, по берегам лежали кучки одежды, накрытые панамами, а в пруду шевелились разноцветные резиновые головы. Это был будний день. На берегу я встретил ее. Стояла такая жара, что можно было разговаривать откровенно. Все тормоза сдали. Да, я забыл сказать, что она была гречанка. Мы произносили слово «Атина». Она произносила, а я только пытался. – Атина, – говорил я. – Нет, нет! – Асина? – говорил я. – Нет? Нет?.. – О боже! – говорила она. – Осина. Слышала бы она! Все плавилось от солнца. Небо было белое, а вода – слепящая до черноты. Мы пытались произнести слово «Афина» так, как его произносят греки. Не «ф», а среднее между «т» и «с». Имя богини было первое греческое слово, которое я хотел научиться произносить по-гречески. Какого черта было смеяться. Она должна была гордиться тем, что изучают ее язык, эта чудачка. Господи, ну кто она такая? Были древние греки – они представляли интерес, древние греки, а не просто греки. Просто греки – это просто греки. Они представляют интерес не больше и не меньше других наций. Греки, подумаешь! Разве может она понять? Когда я напивался – а это случалось редко, слишком много мне для этого надо было выпить, гораздо больше, чем обычно оказывалось в компаниях, куда меня заносил случай, а так вообще я вел трезвый образ жизни, не пил, – когда я напивался, достаточно мне было услышать греческое слово, чтобы я ушел и рыдал где-нибудь в темноте, в коридоре или на кухне, среди капель из крана и кастрюль, мерцающих в темноте от уличных фонарей. Какой-то комок вдруг накатывал, поднимался от груди к горлу, и тогда я рыдал даже от такого дурацкого слова, как «канелюры». «Канелюры», – говорил я шепотом и рыдал, захлебываясь, отчаянно и по-мальчишески. «Канелюры», – говорил я, и снова беззвучно и некрасиво распяливал рот, и все старался двумя руками вытереть слезы, а они все бежали и бежали по щекам. «Канелюры» – это такие бороздки, которые идут вверх по колонне. Вся колонна тогда состоит из натянутых мраморных складок, или пучка каменных струй. – Канелюры… Я такого слова не знаю, – сказала она. – Это, наверное, не греческое слово. Молчала бы уж лучше. Собственно, она и молчит и смеется, и у нее это неплохо получается. – Ну, ну, не задавайтесь, – говорю я. – Подумаешь, гречанка нашлась. – Почему нашлась? – спрашивает она. – Я не нашлась. А я думаю о своих делишках. Личных. Весьма неудачных. – Чего вы смеетесь, клякса? – спросил я. – А знаете, какой мой любимый идеал? – спросила она в ответ и почесала ногу об ногу. Ну вот, договорились до идеалов. – Какой? – спросил я. – Гаидэ. – Кто? – Не помните? Не помните?! Гаидэ не помните? – Чего вы расшумелись, какая Гаидэ? Из «Монте-Кристо», что ли? – А какая же? – Ну помню. Она постепенно успокаивалась. – Я пойду домой, – сказала она. – Идите. – Я пойду домой, – сказала она, повысив голос. – Знаете что? – сказал я. – Ваш идеал Гаидэ? Ну и прелестно. У вас переживания по этой части? Прелестно. А у меня нет переживаний. Ну и привет. – Я знаю. – Что вы знаете? – Что у вас нет переживаний… – Много вы знаете, – сказал я. – Тоже мне Гаидэ. У каждой порядочной Гаидэ должен быть свой Монте-Кристо – красавец с седыми висками. А у вас есть? – Есть. – Ну да? Кто? – Вы… – сказала она и убежала. Ну вот, договорились. Обычно о таких вещах я догадывался раньше. Но это и было раньше. У меня тогда было тонкое, одухотворенное лицо, и я делал вид, что не знаю, какое я произвожу впечатление, а я всегда знал, и поэтому, когда я спрашивал: «А я вам сильно нравлюсь?» – та с разбегу отвечала: «Да». Только, несмотря на одухотворенное лицо, художник я тогда был плохой. |