Онлайн книга «Самшитовый лес»
Теперь у меня сладко заныло сердце. Я уже со всеми своими личными делишками отвык от этого ощущения. Да, здорово все-таки узнать вдруг, что ты произвел впечатление на такую кляксу. Старался ли я произвести впечатление? Безусловно. Применял ли я хитрости? Применял. И подчеркнутая грубость, и нотки горечи, на которые клюют невинные кляксы, то есть весь антураж, вся старая бутафория. Нечестно? Как сказать. И да и нет. А честно вот что. Где-то в душе, в самой глубине, жила боль, что ничего не может быть. На что можно рассчитывать? На почтенье? И все? Потом они обычно выходят замуж, и это остается у них светлым переживанием. Потом они говорят: «За мной ухаживал один художник». Я почти не встречал женщины, которая бы не могла сказать, что за ней ухаживал один художник. Я не хотел быть ничьим переживанием и меньше всего ее. Жирно будет считаться светлым переживанием ее юности. Жирно будет. У меня таких, как она, было сто штук. Вранье. Таких, как она, не было. Дело не в юности ее. В ней было что-то от Греции. От той старой светлой Греции, которая заставляла меня рыдать, когда я пьяный, и твердо стоять на земле, когда я трезвый. Я уехал. Неделю я ломал себя, пытался задушить воспоминание, не смог. Я совершал велосипедные прогулки, радиус которых все удлинялся, пока однажды я не обнаружил, что еду по тихой асфальтированной дорожке прямо к даче режиссера. Я слез у калитки и заглянул внутрь. Дача была пуста. Только огромная собака вышла из конуры и посмотрела на меня внимательно. Я пошел обратно на подгибающихся ногах и держась за велосипед – такое меня било волнение. На шоссе я увидел летящую навстречу машину. Только когда она приблизилась, я понял, что едут она и старик. Глаза ее расширились мне навстречу, как два цветка, и она все смотрела на меня, пока приближалась машина. Старик сидел рядом с шофером. Я поклонился им и сделал вид, что прогуливаюсь в этих местах. Машина укатила. Через двое суток в ночных известиях я услышал по радио, что умер великий режиссер. Потом были похороны, и я сам вытаскивал гроб из серого автобуса с черной полосой, а потом стоял в почетном карауле. Тихо играли скрипки, плакали люди, и его было еле видно среди цветов и лент. Когда все кончилось, я остался один. Совсем один. Совсем. Этой девушки я больше не видел никогда и даже не знаю, кто она такая, так как ни о чем не расспросил ее, а теперь спрашивать было некого. Через месяц, когда я оправился после потери, ко мне пришли мои приятели Гошка и Алеша, у которых тоже были свои неудачи, и Гошка сказал: – Судьба похожа на сумасшедшего – визжит, плачет, смеется, ухает, сопит, чавкает, – и ни одного приличного звука. – Что ты считаешь приличным звуком? – спросил Алеша. – Между прочим, не то, что ты думаешь, не музыку. – Я не думаю, – сказал Алеша. – А что? – Когда летним утром деревья стоят в росе, а вдалеке бьют молотом по наковальне. – Ух ты!.. – сказал Алеша. – А что? – Здорово… – Представляешь? – спросил меня Гошка. – Да, – сказал я. – Знаешь, какой звук? Когда хочется подхватить: «Мы кузнецы, и дух наш молод, – сказал Гошка, – куем мы счастия ключи». – Да, – сказал я. – Надо работать. А сейчас я случайно встретил ее в гостях. – Меня зовут Костей, – сказал я, когда мы удрали с вечеринки. – Господи, – сказала она. – А вы меня, конечно, не помните… Конечно, я ее помнил. Я пожал ее руку – очень вежливая мягкая рука. Потом мы поболтали о том о сем, а потом я с ней попрощался и усадил ее в машину, и она уехала домой. А я вернулся на вечеринку. Я уселся в углу и стал тихо-тихо смотреть телевизор и все старался забыть ощущение, которое пронизало меня, когда я пожимал эту тихую вежливую руку и на одном из нежных пальцев почувствовал гладкое кольцо. Как вы думаете, зачем я рассказал эту печальную и обыденную историю о том, как человек не понял другого, не догадался, прошел мимо красоты, а потом удивляется, что ему не сладко, когда обнаруживает, что веселая птица-счастье окольцована чужим кольцом? Нет. Не угадали. Я рассказал эту историю потому, что, когда я познакомился с ней, мне было тридцать два года, а ей шестнадцать. А сейчас не за горами конец двадцатого столетия. Давайте поговорим о чем-нибудь таком. О звездах, например, или о дорогобужском сыре – как его есть, снимать ли серебряную фольгу перед тем, как резать, или совсем наоборот – оставлять ее? Или поговорим о том, как парочки целуются в подъездах. Только не стоять на месте. Двинемся, граждане, двинемся. Все дело в том, что неизвестно, какое твое движение может решить проблему, поставленную жизнью. Ведь даже отсутствие движения – это движение. Ничто не останавливается, пока ты сидишь и ждешь. Все движется вокруг и, проезжая мимо тебя, само возьмет да и привезет тебя к цели. Только вся беда в том, что оно привезет тебя совсем не туда, куда тебе надо. А кстати, что такое это «надо»? Ты-то сам знаешь, что тебе надо? А ведь все-таки стремишься. Короче говоря, все сводится к простому вопросу, и потому ответ на него непонятен: как запрограммировать судьбу? Я сидел и смотрел телевизор, где показывали тошнотворно хорошую программу, и думал: зачем мне эта программа, если это чужая программа и в ней запрограммировано чужое представление об удовольствиях, не совпадающее с моим? Я сидел и думал: на что я надеялся, когда увидел, как она опустила журнал и посмотрела на меня, какова моя собственная программа удовольствий, ежели мне не годится рекомендованная, и почему, собственно, меня так поразило это тысячепудовое кольцо у нее на пальце? Какие чувства я испытал, когда обнаружил кольцо? Такие же, как и вы. Привычные. Я, конечно, не содрогнулся, обнаружив это кольцо, не застонал, не заскрежетал зубами и не упал без чувств. Просто, пожимая ей руку, я сказал: – Ну вот. Она посмотрела на меня снизу вверх, потом вздохнула, а потом сказала: – Да… А потом сказала: – Да, да… А потом пожала плечами. А потом я посадил ее в машину и погрузил туда же тысячепудовое золотое кольцо, и, прежде чем захлопнулась дверца, я успел швырнуть на заднее сиденье свои дурацкие надежды. Надежды на что? А потом я иду обратно в гости, и так как я уже сыт по горло, то я стараюсь смотреть по телевизору тошнотворно прекрасную, совсем не подходящую мне программу и занимаюсь тем, что пытаюсь убить время, а оно себе течет и течет, и ему до нас столько же дела, сколько нам до марсиан. |