Онлайн книга «Самшитовый лес»
Заскрипело седло. Цыган дотянулся и догладил Галю по бедру. – Штук десять, наверно. – И здесь погладь. – Она показала нагайкой на свои выступающие груди. Цыган погладил ей груди. – Приятно, – сказала она. Она имела право говорить и делать все, что ей вздумается. Ее могли убить первой. – Дорогу женщине, – сказала она. Они дали ей дорогу, и луна осветила ей колени. Галя любила короткие стремена. – А еще я бы послушал джаз, – гордо сказал Сапожников, потому что он был самый младший. Никто ничего не ответил. Цыган рвал фотографии, и все поняли, что он их не сдал, как положено. – Чтобы труба закричала, – сказал Сапожников. Тогда он во всех компаниях был самый младший, а теперь он во всех компаниях был самый старший. – Мечтательная труба, – сказал Сапожников. – Не бойся, – сказала Рамона. – Ты красивей всех, и я тебя люблю. Галя каждому говорила только то, что делало его человеком, не меньше, но и не больше. Покойники ее не интересовали. Дорога звала, дорога заманивала. Роммелевские танки, выкрашенные в рыжий цвет, потому что их перегнали из Африки, молчали уже полчаса. – Ну… – сказала Галя. Сапожников вытянул ракетницу и направил ее в заднее оконце сарая, прорезанное в толстых бревнах. – Пошла, – сказала Галя и медленно подняла на дыбы своего чалого. Хлопнул выстрел ракетницы, чалый хрипел и перебирал в воздухе красивыми ногами. Кони дрожали. Вспухла и развернулась осветительная ракета. Стали видны рыжие танки, торчавшие у поворота. Все дело было в ракете. Из-за нее они могли удрать только на свету. Галя шевельнула коленями. Чалого кинуло на дорогу… Вот как все было на самом деле. Как в замедленном кино, а не так – тыр-пыр, в два счета, и поскакали. Было даже еще медленнее… – Я пойду провожу Вику, – сказал Сапожников, – уже очень поздно. – Когда вернешься, звони сильней. Я могу заснуть, – сказал Барбарисов. Она пошла вперед, Сапожников за ней. Когда Сапожников снимал ее плащ с вешалки, он слышал, как Глаша сказала угрюмым голосом: – По-моему, она из себя строит. Диктор сказал: – «Маяк» продолжает свою работу. Передаем легкую музыку. Вика привстала на цыпочки и поцеловала его в щеку. – Приятно, – сказал Сапожников. – Только непонятно, за что. – За глупость. Под эту легкую музыку Сапожников и Вика шли по ночной улице. – Ну так вот… – сказал Сапожников. – Все будет отлично. – О чем вы? – Вы уже начинаете радоваться, – сказал Сапожников, не понимая, что это он говорит о себе, – поэтому держите себя на вожжах, понятно? Иначе вас разнесет к чертям от первой царапины. Они стояли на темной улице. Начал накрапывать дождь. – Пошли, – сказал Сапожников. – Промокнете. Рассвет скоро. – Не беспокойтесь, – успокоила она. – Все еще обойдется. Я вам обещаю. Подоконник был мокрый, крыши серебряные. За окнами хмурый рассвет. Дождик. Как будто кончились прологи и теперь пойдет жизнь без пустяков. Глаша стояла и смотрела на будильник. Это будильник ее поднял, а не звонок в дверь. – Это будильник звонит, – сказала она. – Так что же ты? – Все равно уже утро… Папа, вставай. Воздух тянет с моря. Глаша догадалась, что сейчас живет в Риге, а то она забыла об этом. Все последние дни была Москва, Москва из-за этого Сапожникова. Особенного ничего не было, а весь дом покачивался на тихой волне, как ресторанчик в порту. Глаша спросила: – Как ты думаешь, Сапожников остался ночевать у Вики? Отец сразу открыл глаза. – Что ты болтаешь! – сказал он. – Ну что ты болтаешь! – Он не должен так поступать. – Он должен тебя спрашивать, – сказал отец, вылез из-под одеяла и начал одеваться. Потом он прислушался. Кто-то тихо позвонил в дверь. – Ну вот, он пришел. Иди открой, – сказал отец. – Не пойду. – Долго ты еще будешь мне голову морочить? И пошел открывать дверь. Глаша включила радио, повернула на полную мощность, и диктор сказал: – …дописана четвертая страница летописи советского бадминтона. Она может войти в историю под названием турнир Константина Вавилова. Военнослужащий из Москвы – сильнейший мастер волана. Было слышно, как в прихожей шумит плащ, с которого стряхивают воду. Потом Сапожников сказал: – С добрым утречком, Агафья Тихоновна… виноват, Глафира Александровна. Как почивали, мамаша? Глаша обернулась. – А вы?.. – спросила она. И ушла. Барбарисов сказал хмуро: – Не расспрашиваю об успехах… – Дурачок ты… – сказал Сапожников. – Трамваи же не ходят. Шел пешком через весь город. И ему снова вспомнилась вся пустынная дорога, и его громкие шаги по твердому ночному асфальту, и блеск трамвайных рельсов на перекрестках, и внезапные сутулые пары из-за угла – обязательно мужчина в ватнике и женщина в резиновых сапожках: грибники спешили за город, – а потом стал накрапывать дождик, и впереди между домами начал вспухать рассвет, и Сапожников первый раз не чувствовал себя одиноким на пустой ночной дороге. – Окажи мне услугу, – прошептал Барбарисов. – Повтори то, что ты сказал, только погромче. – Понятно, – сказал Сапожников, покосился на дверь и сказал громко: – Дурачок ты… Трамваи же не ходят!.. Шел пешком через весь город! – Да не ори так. Отворилась дверь, и вошла Глаша. – Вы хотите есть? – спросила она. И тут опять раздался звонок. Барбарисов сказал: – Кого там еще черт несет? – Это телефон… – Глаша убежала. – Ну что Вика? – спросил Барбарисов. – Если мне не изменяет память, я, кажется, втрескался, – сказал Сапожников. Глаша протянула через комнату шнур и поставила аппарат на стол. – Это вас. Сапожников взял трубку. – Слушаю. Привет… А собственно, почему вы не спите?.. Конечно… Я только что говорил Барбарисову, что я, кажется, втюрился… Почему потише?.. Мне приятно, чтобы об этом знала вся Рига. |