Книга Айла и счастливый финал, страница 31 – Стефани Перкинс

Он все еще пыхтит, как озлобленный филин, а затем показывает пальцем на Джошуа:

– Я доберусь до тебя.

Они уходят, и Джош сердито смотрит на дверь:

– Более пустой угрозы никогда в жизни не слышал.

– И что такое сегодня происходит с людьми? – Я и правда не понимаю, зачем некоторые ведут себя так по-дурацки.

– Не знаю, – пожимает Джошуа плечами. – Но я ненавижу их. Ненавижу всех в этом мире, кроме тебя.

– И Курта? – уточняю я.

– И Курта, – соглашается Джош. – Где он, кстати?

– Вечер, суши. Помнишь? – отвечаю я.

– А, точно. – Джошуа опускается на мои подушки.

Мы уже обсудили и решили, что пятничные вечера я буду проводить с Куртом, а субботние – с ним. Но меня это все расстраивает. Эти расписания, эти правила, эти люди.

Как только заканчивается его наказание в Шаббат, Джош появляется у моей двери.

– Я снова хочу тебя нарисовать, – говорит он. – Перед ужином. Пока еще светло.

Пока он торопливо ведет меня к аренам Лютеции, старинному римскому амфитеатру, меня переполняет эйфория. Когда-то это величественное место было переполнено людьми, которые наблюдали за гладиаторскими боями. Но арены давным-давно уже опустели, здание частично разрушилось и теперь больше напоминает парк, чем театр. Оно находится всего в нескольких кварталах от школы и полностью скрылось за подступающими к ним вплотную домами. И каждый раз, приходя сюда, я удивляюсь тому, что здесь, среди современных кварталов, прячется настолько древнее сооружение.

В парке, как и всегда, тихо. На большой пыльной площадке папа учит своего сына играть в футбол. Мы с Джошуа поднимаемся к древним каменным нишам, возвышающимся над полем. В каждой нише установлена современная скамья, и мы выбираем ту, с которой открывается самый лучший вид. Джош кладет на колени альбом (с плотными отрывными страницами) и тут же принимается рисовать своим любимым брашпеном ^[28]. Он сжимает его большим и указательным пальцами в своей привычной манере. Мне же просто нравится наблюдать за любимым.

– Что мне делать? – спрашиваю я. – Как сесть?

– Как хочешь. Но старайся поменьше двигаться, – говорит Джош с улыбкой.

Когда на меня так открыто смотрит симпатичный парень, меня охватывает волнение и мне тяжело усидеть на месте. Поэтому я ищу, на что бы мне отвлечься.

– Итак… почему у тебя та наклейка? – наконец-то нахожу я тему для разговора.

Джош пролистывает блокнот, словно ищет там что-то.

– Я про ту, что на твоем старом блокноте. На котором написано «Добро пожаловать», – поясняю я.

– А-а-а… – Джош фыркает. – Там не о чем рассказывать. У моего отца огромная стопка таких в кабинете, и я просто взял одну. За пару дней до этого куча придурков с Капитолийского холма нудили насчет иммиграции мексиканцев, поэтому я дописал к ней два слова, которые хотел бы от них услышать. Но это не моя идея. Как-то я видел такую наклейку с Австралией.

– Знаешь, что мне нравится в тебе? – спрашиваю я через несколько минут.

– То, как я зажигаю на танцполе, – смеется парень.

– Ты возвел вокруг себя стены отчужденности, но в такие моменты выдаешь себя, – шепчу я. – В моменты, которые действительно имеют значение.

– Меня ничего не волнует. – Джош кажется невозмутимым. – Кроме тебя.

– Нет, не правда, – Я не собираюсь сдаваться так просто. – У тебя доброе сердце, Джошуа Уассирштейн. Я вижу это.

Он улыбается и продолжает рисовать. На нас налетает порыв свежего ветра, принеся с собой первые осенние листья. Тут же становится холодно. Я смотрю, как мальчишка пытается отобрать мяч у своего отца, и прислушиваюсь к хрусту гальки под ногами пожилой пары, прогуливающейся позади нас. Солнце склоняется к горизонту. В воздухе повисает тишина, и я понимаю, что Джош перестал рисовать.

Он зачарованно смотрит на меня.

– Что такое? – Я боюсь пошевелиться. – Что случилось?

– Никогда не видел, как лучи солнца играют в твоих волосах, – нежно улыбается Джошуа.

– О… – Я смотрю на пылающий закат. – Они разные, правда? Внутри золотисто-каштановые, в снаружи – скорее рыжие.

– Нет. – Джош тянется и нежно касается одного локона. – Рыжий – неверное слово. Они не золотисто-каштановые, не оранжевые, не медно-красные и не бронзовые. Они как огонь. Невозможно отвести взгляд.

Я в последнее время стала реже краснеть в обществе Джошуа, но сейчас мои щеки пылают.

– И это… – говорит он, когда я опускаю взгляд на свои колени. – Твой румянец. И твои духи с ароматом роз. Господи, это сводит меня с ума.

Я удивленно поднимаю голову:

– Ты заметил? Я наношу всего несколько капель.

– Поверь мне, – улыбается Джош. – Этого количества достаточно.

– А от тебя пахнет мандаринами, – говорю я, пока не передумала.

– Уншиу ^[29]. – Он замолкает. – У тебя хороший нюх.

– У тебя лучше. – Мне нестерпимо хочется сказать ему что-то приятное. – По крайней мере, форма носа.

– У меня огромный нос. – Джош смеется, отчего его кадык слегка дергается. – А у тебя милый, как у крольчонка. Какого черта мы это обсуждаем?

– Твой нос не огромный. – Я тоже смеюсь. – И это интересная тема.

– Интересная. – Он задорно выгибает бровь.

– Да. – Я еще улыбаюсь.

Джош улыбается в ответ. А потом его пальцы со следами чернил оказываются в моих волосах, и он наклоняется ко мне, но останавливается, чтобы прижаться носом к моей шее. Меня пробирает дрожь. Джош нежно и медленно целует меня в шею, и я закрываю глаза.

Мне хочется, чтобы он целовал меня так вечность. Но Джошуа медленно отстраняется, медленно проводя пальцами по моим волосам. И снова улыбается мне.

– Розы, – говорит он.

Меня охватывает чувство безграничного счастья.

– Спасибо. И спасибо, что сказал такие приятные вещи о моих волосах, – добавляю я. – Не все такие милые.

– Неужели кто-то мог сказать о них что-то плохое?

– Ха-ха, – в ответ я только смеюсь.

Но он, кажется, искренне озадачен.

– Ты серьезно? – недоверчиво спрашивает он.

Я глубоко вдыхаю:

– Ладно. Когда я была маленькой, меня часто останавливали на улице бабульки, чтобы сказать, как я похожа на одну из их внучек. Но при этом они говорили: «У нее такие же волосы, как у тебя. Только у нее более рыжие». Или: «Ее волосы более золотистые». Я всегда была излишне застенчивой, а потому каждый раз мне становилось чертовски неловко. Хэтти обычно же отвечала на такие высказывания: «Тогда они не такие же, как у меня, верно?»