Книга Алая река, страница 28 – Лиз Мур

– Черта с два.

Он обнажен по пояс. Руки скрещены на груди. Тощий, высокий. Из-за опьянения трудно понять, чем еще он злоупотребляет.

– То есть вы не хотите давать показания, сэр?

Он усмехается. Систему изучил досконально. Знает, что не обязан говорить.

Пытается опереться о кухонный стол, но столешница мокра – здесь что-то разбили и пролили в драке. Пальцы соскальзывают, мужчина теряет равновесие. Впрочем, в следующую секунду он уже вновь довольно твердо стоит на ногах.

А что, если в доме дети?

Прислушиваюсь. Наверху кто-то копошится.

– Сэр, у вас есть дети?

Он молчит.

За годы в патрульной службе я всякого навидалась. Меня трудно смутить. Но этот тип вызывает отторжение. Стараюсь не смотреть ему в глаза – так я избегала бы визуального контакта с агрессивной собакой. Чувствую: этого лучше не загонять в угол. Кошусь на кухонные шкафы и ящики, прикидываю, в котором хранятся ножи. Мужчина достаточно пьян, чтобы броситься на меня с ножом; с другой стороны, из-за алкоголя у него нарушена координация движений, и я легко увернусь. А то и вовсе свалю его с ног.

Внезапно понимаю: где-то я видела это лицо. Пытаюсь вспомнить, забыв об опасности визуального контакта.

– Я вас знаю, сэр?

– А я почем знаю?

Ответ нелепый. Впрочем, как и вопрос.

Может, я видела его на районе, в этом нет ничего необычного. Мне тут многие примелькались.

Входит Глория Питерс. Наконец-то! Она еле заметно качает головой. Судя по всему, пострадавшая передумала. Ей уже не хочется, чтобы мужа забирали в участок.

– Оставайтесь на месте, – говорю.

Надзирая за правонарушителем, я успела прикинуть, какая в доме планировка. Задней двери нет; следовательно, мужчина не сбежит; по крайней мере, не сбежит незамеченным. Идем с Глорией в гостиную, разговариваем вполголоса.

– Так он избил жену или нет? – спрашиваю я.

– Скорее всего, избил. Лицо у нее пунцовое. Сейчас наверняка не скажешь, но к завтрашнему утру синяки будут во всей красе.

– Ну так давайте его заберем.

Арест – вот то немногое, что мы можем сейчас сделать. Нет видимых свидетельств насилия. Нет заявления от жертвы.

На лестнице слышатся детские шажки. Мальчуган, с виду немногим старше Томаса, крадется вниз, но, заметив чужих, мчится по ступеням обратно в спальню. Это решает дело. Мы арестуем отца и мужа. Вызываюсь сделать это одна. Глория Питерс останется в доме, проверит, в порядке ли ребенок (может, он там не единственный); если что, вызовет кого-нибудь из социальной службы.

Пока я веду арестованного из дому, пока заталкиваю его в полицейский фургон, он буравит меня взглядом. Ни на секунду глаз не отводит. Просто мороз по коже.

Едем в полном молчании. Я привыкла; арестованные редко разговаривают, жалуются или плачут, или клянут злую судьбу. Нарушители со стажем знают: молчать – в их же интересах. Но этот… Этот будто следит за мной. Будто выбрал идеальную мишень – мой затылок.

Поневоле изучаю его лицо в зеркале заднего вида. Где он мог мне попасться? Почему кажется знакомым? Замечаю ухмылку: он просек, что я использую зеркало заднего вида; он в курсе моих мыслей. И моих страхов. Плечи, шея, лопатки мокры от пота, волосы на затылке шевелятся.

* * *

В участке я вынуждена караулить его, пока освободится офицер, определяющий арестованных в камеры. Утыкаюсь в мобильник, не произношу ни слова. Сижу под взглядом, как под прицелом.

Наконец за ним приходят. Тут-то он и открывает рот.

– А я тебя знаю.

– Неужели?

– Точно.

Караульный смотрит вопросительно: увести этого выродка? Чтоб не вякал?

– И откуда же вы меня знаете?

Пытаюсь говорить сардоническим тоном; боюсь, получается неважно.

Арестованный кроит ухмылку. Мне уже известно его имя: Роберт Малви-младший. Там, в доме, он отказался предъявить документы. Имя сообщила его жена.

Роберт Малви-младший молчит. Долго. Выжидательно.

– Так я и сказал, – наконец бросает он.

Караульный грубо хватает его под локоть и тащит в камеру.

* * *

Полицейский, если только он профессионал, никогда не позволит эмоциям взять верх над разумом. Будет беспристрастен, как судья, и невозмутим, как священник. Получается, мне до истинного профессионализма еще далеко – весь день я не могу стряхнуть липкий страх, что охватил меня в машине, наедине с Робертом Малви-младшим. Передо мной так и стоит его лицо, его неестественно светлые глаза и волчий оскал ухмылки. А смена, кстати, оказывается более насыщенной, чем я полагала, слушая прогноз погоды.

Обычно в такой холод уличная жизнь в Кенсингтоне замирает. Но после ареста Малви приходится мчаться в Спринг-Гарден, где избили велосипедиста. Хулиганы скрылись, вокруг пострадавшего собралась толпа.

Следует еще несколько серьезных вызовов. А время между тем приближается к половине третьего. Мне пора к мистеру Райту. Чтобы не загрузили в самый неподходящий момент, тяну резину, еле ползу на очередной вызов.

В два пятнадцать паркуюсь неподалеку от заведения Алонзо, в нескольких кварталах от универсама мистера Райта.

Старик сказал: «Переоденься»; это был его единственный совет. Но переодеться не во что. В разгаре смены в участок не поедешь, в раздевалку не пойдешь.

Значит, придется купить одежду в магазине сети «Фикс-прайс» вон там, за углом.

Но что делать с оружием и рацией? Тащить с собой? Какой тогда смысл переодеваться в гражданское? Оставить в машине? А если поступит звонок из категории первоочередных? Игнорирование такого звонка сулит серьезные проблемы. До сих пор на дежурстве и рация, и оружие всегда были при мне.

Наконец я решаюсь. Оставлю и то, и другое. В багажнике. Так надежнее.

* * *

Ныряю под вывеску «Любой товар за 1 доллар». Скольжу взглядом по захламленным полкам. Ну и что здесь выберешь? Вон висят огромные черные футболки и черные мужские треники. Я в них точно зальюсь. Однако выбирать не приходится. Покупаю и то, и другое, спешу к Алонзо и прошусь в туалет.

Алонзо, как всегда, пускает.

В кабинке раздеваюсь, напяливаю футболку и треники, а свою форму прячу в пакет.

Алонзо при виде меня вскидывает брови.

– Неудобно вас беспокоить, Алонзо, но не могли бы вы подержать здесь этот пакет? Совсем недолго. Буду очень признательна.

– Не вопрос, – отвечает Алонзо.

Поколебавшись, кладу на прилавок десятидолларовую купюру.

Он пытается вернуть ее, но я только говорю: