Онлайн книга «Каннибалы»
|
Даша предложила: – Давайте я вам на вахте оставлю. У охранников. Вернетесь – заберете. – Сопрут, – убежденно перебил Петр. И не дал ей возразить: – У нас в Питере не сперли бы. А тут – Москва. – Хорошо. Даша задержала палец на кнопке. Экран погас. Она расстегнула маленькую продолговатую сумку. В ней, вложенные друг в друга, лежали атласные туфли с твердыми носами и стельками. Сунула телефон, застегнула молнию. Самое надежное место: в сумке – запасная пара пуантов. Все можно забыть, потерять, оставить. Но не запасные туфли. 17 «До свиданья, Даша», – Петр сказал уже в пустоту. Хмыкнул. Абсурдный аргумент срабатывал всегда – с дворниками, студентами, бомжами, медсестрами, профессорами, детьми, водилами, пенсионерами, всеми. Сработал и в этот раз. У нас – Питер. Москва непонятная, в ней все не так, и значит, все – плохо, потому что это не Питер. Некоторая логика в этом, если присмотреться, была. Петр включил маячок. Его телефон тотчас обнаружился в прямоугольнике, очерчивающем на карте Большой театр. «Большое вам, Даша, спасибо». Приятно иметь дело с глупыми людьми. Теперь он точно знал, где она. Лида вплыла с озабоченным лицом. – Все хорошо? – Телефон посеял, – объяснил Петр, убирая маячок: – Сознательный гражданин, к счастью, нашел. – Я не про это, – ответила Лида. – Конечно, хорошо! – заверил Петр. 18 Прохладная застекленная витрина в буфете наглядно объясняла, как несправедлив мир. Направо были агнцы овощных салатов, свежих соков и смузи, гречневой каши без масла, парной рыбы. Налево румянились на подносах козлищи: булки с изюмом, взбитыми сливками, шоколадной крошкой, сахарной глазурью, пирожные «берлинские» и «датские», песочные колечки, сахарные трубочки, слоеные языки. Вероника передвинулась еще на шаг вперед. Морковный салат с орехами вроде ничего. Хотя бы в смысле цвета. И желтые капли – это, наверное, мед. Но лучше спросить у буфетчицы: не масло ли, не дай бог. Все из-за гребаной художки – художественной гимнастики. Вот Плисецкую сейчас бы поставить на сцену? Корова толстожопая. Уланову? Корова с висячими коленками. Семенову? Бегемот с большими сиськами. Про Маликову вообще лучше не вспоминать: там сиськи сразу приделаны к жопе. И ничего – легенды балета. Великие, гениальные. Им кто-нибудь когда-нибудь про жир сказал? Да хоть подумал? В этом все и дело. Гимнастика обнулила счет. Вслед за олимпийскими чемпионками бросились худеть и балерины. После спортивных побед на ковре всем стало интересно смотреть, что там под юбкой (ответ: треугольные трусы, пришитые к пачке) – и пачки превратились в тощие шляпки ядовитого гриба, шлепающие в такт. Вот у Кшесинской были настоящие пачки. Пышный наряд, который удачно прикрывал и жопу, и жопины уши. И бриллианты под стать. Вот в те бы времена Веронике про «форму» никто слова не сказал, пискнуть бы не посмели. С ее фигурой, слышите? – с фигурой! – она бы великих князей солила бочками. При слове бочка Веронике представились огурец, селедка в голландской булке, кольца жареного лука. Сглотнула слюну. Очередь сместилась еще на шаг. Вот прут-то сзади. Вероника содрогнулась: кто-то сопел прямо в шею. Как будто от этого быстрее получит свою жрачку, разозлилась она: наверное, кто-то из оркестра припер в балетный буфет. Вероника, и без того распаленная голодом и исторической несправедливостью, не успела оглянуться во гневе. Люда дунула ей в ухо с крупным бриллиантом: – А вот интересный факт. Вероника обдала ее холодной небрежностью и ничего не ответила. Крыса из корды. То, что интересно им, не может быть интересно ей. – Когда поменяли Горького на Тверскую, – продолжала Люда, – все таксисты еще несколько месяцев говорили: «Горького». По привычке. Интересно, правда? – Отпад, – ответила витрине Вероника. Свекольный салат был тоже ничего. Краеведение ее не интересовало. Но и это не охладило болтливую дуру. – Так и прима теперь типа Белова. Типа официально. Но ведь понятно, что если сказать «прима», то все имеют в виду тебя. По привычке. – И? – Например, когда говорят: у примы спектакль. Или: прима села в лифт… Или: к приме поклонница приходила. Вероника изволила повернуться. Люда безмятежно изучала салатики. – У меня резина зимняя совсем лысая, – будто невпопад заметила она. – А скоро менять. Где только денег взять… – Сочувствую. Удачи, – равнодушно произнесла Вероника. – Вероника, салат морковный? Капустный? – донесся сквозь мглу мыслей голос буфетчицы. Вероника смятенно посмотрела на нее. Крупная женщина, любившая всех артистов сразу, как голодающих детей, предложила компромисс: – Может, рыбки на пару? – Булку, – выдавила, как пузырь воздуха, Вероника: – Со сливками. Буфетчица дернула бровями вверх, но взяла алюминиевые щипцы, ухватила булку за обсыпанный пудрой мягкий бок. – С собой? Или здесь? – в голосе буфетчицы дрогнуло сомнение в идее как таковой. Где-то в очереди порхнул смешок. Или Веронике показалось? – …Две, – поправила Вероника. – Нет, лучше пять. Пять со сливками, да. Еще одно берлинское. А вот эти свежие? «Ого», – прокомментировал кто-то за столиком. Но наверняка не о ней. Не посмеют. Или теперь – смеют? Король умер, да здравствует король, – так провожали умершего монарха во Франции. В театре разница между прима-балериной и просто балериной еще больше, чем между живым и мертвым королем. Ну и пусть. – Конечно, – ошеломленно кивнула буфетчица. – Их тоже две. Нет. Лучше еще две со сливками. Позади брякнуло с глумливым, но искренним удивлением: «Во трескает», – это уже не могло быть о ком-либо еще. Смеют. Теперь они все – смели. Когда у нее забрали ее, ее! – спектакль и передали другой балерине, это был сигнал: ату. Она больше не первая, а если ты не первая, ты никто. Ты – одна из «всех остальных». Вероника королевским жестом приняла из мягких рук буфетчицы бумажные пакеты. Но та не сразу выпустила пакеты, тревожно глядела в лицо, как бы предлагая передумать. Вероника потянула их на себя, один треснул, булочка показала припудренный бок. Звякнул кассовый аппарат, жужжа вылез бумажный язык. Вероника качнула головой: чека не надо. «Понятно, почему ее эта питерская уделала, – было последним, что метнули ей в спину. – Так жрать!» И плевать. Руками Вероника чувствовала мягкую тяжесть, распиравшую тонкие бумажные стенки. Вероника пошла по коридору. Потом побежала. |