Книга Вавилон-17. Пересечение Эйнштейна, страница 121 – Сэмюэл Дилэни

Меня толкали: «Смотри, куда идешь!» А я только и делал, что смотрел – на все сразу. Это трудно, даже когда все стоит на месте. А тут только разглядел одно, как сзади напрыгнуло новое и чуть не сшибло тебя с ног.

Вот, если хочешь, по порядку: мелодии всех, кто там был, сплавились в гимн, похожий на звон в ушах, когда хочешь и никак не можешь заснуть. В деревне за каждым лицом видишь, в кого оно такое, как оно меняется, злится, смеется, какие выражения любит, какие нет. А тут одно зевает, другое кричит, у третьего шрам, у четвертого за щеками набита еда, в пятом какая-то тоска почудилась: может, любовь. И вот, начинаешь двигать мебель в голове, ищешь, куда все эти лица пристроить, куда свалить кучей эти четвертинки чувств. Если пришел в Брэннинг-у-моря, значит деревню давно оставил позади. А все-таки думаешь о нем деревенскими словами: реки мужчин, потоки женщин, буря голосов, дождь пальцев, джунгли рук. Это к Брэннингу несправедливо. И к деревне тоже.

Здесь не получилось бы ничего сыграть. Клинок висел без дела у меня на боку, а я шел по Брэннингу и пялился на пятиэтажные дома, пока не начались двадцатипятиэтажные. Стал пялиться на них, а потом увидел такой, что и неизвестно, сколько в нем этажей: я все сбивался со счету на середине (где-то около девяностого), а народ вокруг толкался будь здоров.

В Брэннинге есть несколько красивых улиц, где деревья гладят ветками стены домов, и много пакостных улочек, где на тротуаре мусор кучами и какие-то коробки с людьми напиханы одна на другую. Там так тесно, что от застоя протух и воздух, и люди.

На стенах висели обтрепанные плакаты с Голубкой. Попадались и другие какие-то знаменитости. У одного плаката, морщинисто налепленного на забор, собрались мальчишки. Я тоже просунулся посмотреть, на что они смотрят.

Из радужных завихрений тупо глядели две женщины. Подпись: «Это близняшки. Одна как другая, и обе не как все».

Мелюзга хихикала и пихала друг друга локтями. Похоже, я чего-то не понимал с этим плакатом. Я повернулся к одному из мальчишек:

– Что тут такого?

– А? – У него были веснушки и протез вместо одной руки. Он почесал голову пластиковыми пальцами. – Какого такого?

– Что смешного?

Парень сперва решил, что я прикидываюсь, потом осклабился и выпалил:

– Не как все – значит инакие!

Все засмеялись, и смех был с гнильцой.

Я протолкался через них обратно. Я старался услышать музыку, но ее не было. Когда не можешь слушать, не можешь искать, а тротуары и толпы больше не отвечают на твои вопросы, вот это и есть одиночество, Фриза. Я сжимал клинок и, не думая, ломил вперед, начисто ото всего отрезанный, словно потерявшийся в мегаполисе.

…Блестящие черепички, ноты Кодаевой сонаты, наложенные одна на другую! Я рывком обернулся на звук. Под ногами тротуар из чистых, нетреснутых плит. На углу зеленеют деревца. Дома за медными калитками уходят вверх, словно откидываются в небо.

Чешуйки мелодии рассеялись у меня в голове. Мигая, я переводил взгляд от калитки к калитке, прислушивался. Потом несмело поднялся по нескольким мраморным ступеням и ударил в медь рукоятью мачете.

Резкий звон запрыгал по улице от стены к стене. Он испугал меня, но я ударил еще.

Входная дверь в медных заклепках распахнулась внутрь. В калитке что-то щелкнуло, и она, хрипло прозвенев, впустила меня. Я осторожно двинулся к открытой двери. Прищурился в темноту за порогом и вошел. Я был слепой от уличного солнца и один на один с музыкой.

Потом глаза привыкли к полусвету: впереди было окно. Высоко, среди темного камня, в стеклянных сотах, забранных в свинец, цветными пятнами проступал и извивался дракон.

– Лоби?

Паук, читавший за рабочим столом, поднял голову:

– Я так и думал, что это ты.

За его спиной, в тени, я разглядел книги. У Ла Уники было под сотню книг, и это считалось много. У Паука полки уходили под потолок.

– Мне нужно… получить плату.

Я перевел глаза с книг на Паука.

– Присядь, – сказал Паук. – Я хочу с тобой поговорить.

– О чем?

Наши голоса отдавались эхом. Музыка почти совсем стихла.

– Мне надо дальше идти. Вернуть Фризу, достать Кида.

Паук кивнул:

– Потому я и говорю: присядь.

Он нажал кнопку. Пылинки очертили и наполнили конус света, упавший на ониксовый табурет перед столом. Я медленно сел, придерживая клинок. Как раньше кнут, Паук перекладывал из руки в руку выцветший до белого хрупкий череп какого-то грызуна.

– Что ты знаешь о мифологии, Лоби?

– Знаю мифы, которые Ла Уника рассказывала. Это одна из наших старейшин. Она всем нам в детстве рассказывала мифы, некоторые по многу раз. Мы пересказывали их друг другу, пока они не вплетались в память. А к тому времени подрастали новые дети, и все начиналось сначала…

– Еще раз: что ты знаешь о мифологии? Я не спрашиваю, какие ты мифы знаешь и откуда ты их узнал. Зачем они нам? Для чего нужны?

– Я… не знаю. Когда я уходил из деревни, Ла Уника рассказала мне миф об Орфее.

Паук приподнял руку с черепом и наклонился вперед:

– Зачем?

– Не зна… – Я задумался. – Наверно, чтобы я понял, что мне дальше делать?..

Больше идей не было. Паук спросил:

– Ла Уника инакая?

– Она…

Мне вспомнился нечистый смех мальчишек перед плакатом. Я так и не понял, чему они смеялись, но чувствовал, что кромки ушей у меня горят. Потом вспомнил, как Добри, Йон и Кречет пытались достучаться до меня сквозь мою тоску по Фризе и как это сделала Ла Уника – иначе, чем они все.

– Да, – признался я, – Ла Уника инакая.

Паук кивнул и постучал по столу загрубевшими костяшками:

– Ты понимаешь, что такое инакость?

– Ну, кто-то инакий, а кто-то нет. Я в себе это заметил недели две назад и знаю: мы появляемся с каждым битом Великого Рока и Великого Ролла. Но я не понимаю, что такое инакость, Паук. Живу в инаком мире – и не понимаю.