Книга Вавилон-17. Пересечение Эйнштейна, страница 98 – Сэмюэл Дилэни

Она пряталась в рощице ленивых ив – это те, что никнут ниже плакучих, а я искал, выкликал ее и скалился до ушей. И тут она закричала. Впервые я услышал от нее что-то, кроме смеха. Козы заблеяли.

Я нашел ее: Фриза лежала под ивой, лицом в землю.

Козы скрипели, скребли всё вокруг своим скрипом, и долина шла от них лоскутами. Я молчал. Не знал, не ждал, что может быть у меня такое отчаяние.

Я отнес ее в деревню. Помню лицо у Ла Уники, когда я вышел на общий круг, держа на руках гибкое тело.

– Лоби, что?!.. Как она… Нет, Лоби! Нет, перестань!

Добри с Йоном взяли стадо. Я обосновался на Плоском камне у Исходной пещеры, точил мачете, грыз ногти, спал и думал один.

Ну вот, вступлениям конец, вернулись, откуда начали.

В какой-то день пришел Добри.

– Слушай, Лоби, ты бы помог нам. Львы вернулись. Не все, правда, но с тобой нам легче будет.

Добри присел рядом на корточки (и все равно навис надо мной на полметра). Покачал головой:

– Бедняга…

Провел мне мохнатой пятерней по черепу:

– Давай, Лоби. Ты нам нужен, мы тоже тебе пригодимся. У нас вон два козленка заплутали, поищешь?

– Уходи.

– Бедняга ты…

Но ушел все-таки.

Потом пришел Мелкий Йон. С минуту стоял, думал, что сказать. Только надумал – понадобилось в кусты. Застеснялся и потом уж не вернулся.

Ло Кречет пожаловал:

– Ло Лоби, айда на быка. Тут бык объявился в километре к югу. Рога, говорят, с твою руку длиной.

– Знаешь, Ло Кречет, у меня сегодня настроение какое-то нефункциональное.

С Кречетом, конечно, не надо про такое шутить. Зафырчал и удалился. Но и мне тогда было не до его допотопного этикета.

А вот когда Ла Уника пришла, это было по-иному. Я же говорил: тонка и остра. Села с книгой на другом конце камня и час не обращала на меня внимания, пока я не обозлился. Наконец спросил:

– Что это вы делаете?

– Полагаю, то же, что и ты.

– А именно?

Она посмотрела серьезно:

– Может, сам скажешь?

Я нагнулся обратно к клинку:

– Мачете точу.

– А я ум. Такое дело возникло: то и другое заточки потребует.

– Мм?

– Этот твой мык означает вопрос, что за дело?

– Мм… ну да. Что за дело такое?

– Убить то, что Фризу убило. – Ла Уника захлопнула книгу. – Поможешь?

Я сжал кулаки и ступни, подался вперед, открыл рот – и Уника поплыла за слезной пленкой. Заплакал. Сам удивился, ведь столько времени прошло. Ткнулся лбом в камень и ревел.

– Ло Лоби…

Сказала вроде как Кречет – а по-иному. Провела по волосам, как Добри, – а по-иному. И пока я унимал себя, я чувствовал ее сострадание и смущение. Как у Мелкого Йона. Но иное.

Теперь я лежал комом на боку, сцепил руки-ноги и хлюпал себе в выемку нутра. Она гладила мне плечо, растирала сведенное уродское бедро, разжимала мне что-то внутри лаской и речью:

– Давай поговорим о мифах… Хотя лучше я буду говорить, а ты слушай. Этот мир – его рациональный костяк, – сколько нас лихорадило, пока мы лепили себя вокруг него. А с иррациональным бед не меньше. Помнишь миф о Битлах? Помнишь, как Битл по имени Ринго покинул свою возлюбленную Мишель? Он был единственный из Битлов, кто не пел, – так сказано в самых ранних изложениях. И вот однажды, когда он с другими Битлами приземлился в своей летательной машине, вопиящие девы набросились на них и растерзали. А потом Битлы возвратились к людям, слившись наконец воедино с Великим Роком и Великим Роллом…

Я положил голову Ла Унике на колени. Она продолжала:

– Так вот, у этого мифа есть предшественник, очень древний, о котором мы знаем меньше. С того времени сорокапяток не сохранилось. Есть несколько письменных версий, но молодежь читает все меньше… И в этом мифе Ринго зовут Орфеем. Его в конце тоже растерзали вопиящие девы, но есть отличия. Орфей потерял свою возлюбленную – в той версии ее зовут Эвридика, – и она попала в Великий Рок и Великий Ролл. Орфею, чтобы вернуть ее, нужно было пойти за ней. И он пошел. Шел и пел, потому что в этом мифе он не молчальник, а величайший певец, – в мифах, когда одна версия вытесняет другую, все переворачивается с ног на голову.

– Как же он мог пойти за ней в Великий Рок и Великий Ролл, если они разом – и жизнь, и смерть?

– Ну вот, пошел как-то.

– Вернул ее?

– Нет.

Я отвел глаза от Ла Уники с ее старым лицом и, лежа головой у нее на коленях, стал смотреть на деревья:

– Значит, соврал. Значит, не ходил. Отсиделся где-нибудь в лесу, а потом придумал сказку для остальных.

– Может быть.

Я снова посмотрел на нее:

– Он хотел ее вернуть. Это я знаю. Но если бы там, куда он пошел, была хоть крошечная надежда вытащить ее, он бы один не возвратился. Без нее. Потому я и говорю: соврал. Не был он в Великом Роке и Великом Ролле.

Я сел.

– Жизнь – это ритм, – сказала Ла Уника. – Смерть – это когда ритм замер. Синкопа. А потом – ритм ожил, снова жизнь. – Она взяла мачете. – Сыграй. – Протянула мне его рукоятью вперед. – Сделай музыку.

Я поднес мачете ко рту, закинулся на спину, обвил собой его длинный, грозный металл и лизнул звук. Я не хотел, но он сам возникал во впадине языка, и мое дыхание выносило его в клинок.

Сперва тишком, сперва шажком. Я закрыл глаза и каждую ноту чувствовал в прижатом к камню квадрате плечей и бедер. Я играл в меру дыхания, но исподволь уже частили сухожилья в кистях и ступнях, поднывали, подбивали быстрей запустить сердце в пляс. Содрогаясь, подступал поминальный гимн.

– Лоби, когда ты был маленький, ты колотил ногами в камень, и получался ритм, бит, танец, барабан. Барабань, Лоби!

Я дал мелодии волю и только подхлестнул ее на октаву повыше: теперь надо было справляться одними руками.

– Барабань!

Я выгнул спину, рывком встал и принялся колотить.

– Бей!

Я мельком приоткрыл глаза и увидел, как драпает паук-кровосос.

Музыка смеется. Бей, бей, пересвист и трель! И Ла Уника хохочет: играй! Я согнулся – загривок защекотали капельки пота, закинул голову – струйкой сбежали к копчику. У меня выше пояса все каменное, а ляжки ходят поршнями, ступни выбивают контрритмы: пальцы – пятки. Клинок торчком, сейчас солнце наколю. И пот бежит: за ушами, в ложбинках у натянутых шейных жил.

– Барабань, мой Ло Ринго! Играй, мой Ло Орфей! – кричит Ла Уника. – О Лоби!

И хлопает, хлопает в ладоши.