– Дьявол, – заскулили и захныкали повалившиеся на спину охотники. – Он идет к нам снизу… прогрызает себе путь наверх. – Лодочник рухнул на колени. – Видишь его, Кэти? – простонал он и ткнул куда-то пальцем. – Вон там, в темноте, все ближе и ближе, один большой красно-желтый глаз.
Секондус потерял дар речи, но зрение не изменило ему: в темноте и впрямь светился чей-то огромный красно-желтый глаз. Он вдруг почувствовал запах дыма.
Кэти закричала во весь голос, чтобы ее услышали. Женщиной она была крупной, и потому ее действительно услыхали все.
– Вы надрались, как сапожники!
– Кэти, это дьявол играет на скрипке. Нам конец!
Его жена завизжала во всю глотку:
– Никакой дьявол ни на чем не играет! Сборище одних пьяных придурков на реке слышит, как сборище других пьяных идиотов играет на берегу вокруг костра. Сдается мне, они пытаются сыграть «Рафти-Тафти», но все время сбиваются. Это не дьявол играет на скрипке. Будь так, он играл бы в тон! А вы все время плывете кругами, как будто мозгов у вас не больше, чем у морской щуки, а теперь еще лодка налетела на камень и в днище образовалась пробоина. Не знаю, что вы пили, но мне кажется, я нашла виновного.
Кэти подхватила бутыль и хорошенько встряхнула ее. Изнутри донеслось бульканье. Принюхавшись, она закашлялась:
– Фуууу! – И швырнула ее за борт.
Секондус смотрел, как его бутыль, описав дугу, взлетела в воздух, а потом раздался всплеск. Он испустил мучительный и отчаянный вой, оглушительный и дикий, исходящий из глубины души, застывшей в шаге от края бездонной и бесконечной бездны, который эхом пронесся над водой и достиг гуляк на берегу. Музыка прервалась как по команде. С берега послышались крики:
– Дьявол! Он встает из воды!
– Он идет за нами! – крикнул кто-то.
– Бежим!
– Нет тут никакого дьявола, придурки! – словно издалека донесся до него слабый возглас Кэти.
Секондус вдруг сообразил, что тонет, потому что голос ее звучал вдали, а в ушах у него уже стоял плеск смыкающейся над головой воды. Захлебываясь, он еще успел шепотом поклясться, что, если только нога его ступит на сушу, он больше никогда не станет путешествовать по воде. А потом все вокруг потемнело и на него обрушилась тишина.
Когда Секондус пришел в себя, ему было так плохо, что он сразу понял, что угодил прямиком в ад. Прошла целая неделя, прежде чем он сообразил, что лежит на тюфяке в комнате, сплошь заставленной бочками, мешками и рулонами ткани. Поначалу он решил было, что умирает, но милая женщина, представившаяся миссис Ванн, стала кормить его укрепляющим бульоном, молочными гренками и каким-то ужасным напитком, который она называла эфирным чаем. Она уверила его, что крепких напитков у них нет, а если бы и были, то она бы ни за что не дала их ему. Уже через две недели он ощутил, что худшее осталось позади, и начал понемногу приходить в себя, рассказывая Кейтлин байки о роскошных домах и портретах их обитателей, которые написал. Секондус счел, что у них состоялись весьма интересные беседы, хотя Кейтлин, передавая их содержание Гидеону, выразительно закатывала глаза.
– Но, во имя всего святого, что мы будем делать, Гидеон? Путешествовать по воде он отказывается наотрез, а отправить его в одиночку по тропе мы не можем. Он пропадет ни за грош. Не думаю, что у него достанет на это сил, – возразила она, когда Гидеон предложил отправить Секондуса восвояси, раз ему стало лучше.
Художник ухитрился подслушать эти разговоры – тот факт, что кладовая выходила на кухню, существенно облегчил ему задачу – и понял, что супруг миссис Ванн предпочел бы, чтобы он ушел. Гидеон сказал, что готов посадить Секондуса на следующий же плот, на котором найдется свободное место, и даже согласен заплатить за его проезд плотовщику. Двойную цену, если понадобится.
– Ох, Гидеон, – рассмеялась Кейтлин. – Ладно, я что-нибудь придумаю.
Секондус потихоньку вернулся обратно на свой тюфяк. У него возникло такое чувство, будто миссис Ванн его предала. Он не мог без страха думать об очередной поездке на лодке, что стало для него весьма побудительным мотивом найти местное применение своим талантам. У него по-прежнему оставались его ослики, краски, кисточки и даже несколько холстов. Посему он не станет откладывать в долгий ящик поиски «Лесной чащи», на которой жила та самая пресловутая английская леди. До сей поры ему не доводилось иметь дела с титулованными английскими дамами, и у него сложилось впечатление, что они, по крайней мере в собственном представлении, являются чуть ли не существами высшего порядка. Он надеялся, что хозяйка «Лесной чащи» не станет важничать настолько, что будет высокомерно взирать на того, кто служит искусству.
Кейтлин приободрила его, заявив, что если де Марешали решат прибегнуть к его услугам, то, скорее всего, позволят ему на время поселиться в пустующей хижине на своей территории. Подобная перспектива не могла не радовать, и вскоре Секондус уже внушил себе, что де Марешаль – на редкость благозвучная фамилия, сулящая ему роскошный теплый прием и щедрый заказ. «Мадам! – скажет он, отвешивая свой лучший поклон. – Я к вашим услугам!»
Первое – хорошее! – впечатление имело решающее значение, но во время своих странствий Секондус подметил, что от художников, подобных ему, ожидают, что они будут несколько выбиваться из общего ряда, отличаясь некоторой небрежной эклектикой, хотя он уже знал, что добиться чего-либо подобного в Вирджинии крайне нелегко, поскольку мужчины здесь и так предавались крайностям в одежде. Но, подобно неистощимому запасу его россказней, собственная внешность давно стала для Секондуса неотъемлемой частью профессии. Открыв свой саквояж, он принялся задумчиво обозревать имеющиеся в наличии наряды. Затем, выбрав наименее поношенные из них, он развесил их проветриваться на солнышке. Миссис Ванн любезно снабдила его ведром горячей воды и куском твердого желтого мыла, за что Секондус рассыпался перед нею в благодарностях. Вымывшись, он причесался, перочинным ножом вычистил грязь из-под ногтей и даже ухитрился побриться своей ржавой бритвой, впрочем, весьма небрежно. После этого Секондус откланялся, осыпав Кейтлин самыми цветистыми комплиментами, кои смог придумать, превознося до небес ее добродетели, гостеприимство и крепкий бульон, назвав ее «доброй самаритянкой» и расспросив о том, как добраться до «Лесной чащи». На прощание он пообещал, что после того, как обустроится на новом месте, вернется и в меру своих скромных способностей отплатит ей семейным портретом за ее доброту.
Навьючив своих осликов, он двинулся вверх через фруктовый сад, готовясь усладить свой взор видом особняка, который буквально просится на портреты. Но обнаружил он лишь еще одну бревенчатую постройку, которая, правда, была двухэтажной и превосходила хижину Ваннов размерами, с просевшей верандой позади, на которой мужчина средних лет чистил ружье.
– Ау, месье! Вы, должно быть, хозяин дома. – Секондус стянул с головы шляпу. – Надеюсь, вы и ваша семья пребываете в добром здравии?
– Какого дьявола! – воскликнул Анри, который никак не ожидал увидеть перед собой низкорослую фигуру в потертом вельвете, внезапно вынырнувшую из-за деревьев фруктового сада.
