Онлайн книга «Под знаком черного лебедя»
– Вы воображаете, что белый стих – освобождение, но это не так. Отбросив рифму, отбрасываешь парашют… Сентиментальность вы принимаете за чувство… Да, вы любите слова… (У меня внутри надулся пузырь гордости.) – …но пока что ваши слова владеют вами, а не вы ими. (Пузырь лопнул.) Она изучала мою реакцию. – Но по крайней мере, ваши стихи достаточно крепки, чтобы их можно было критиковать. Большинство так называемых стихов рассыпается от одного прикосновения. Ваши образы здесь, там, они свежи, я не стыжусь об этом сказать. А теперь я желаю знать нечто. – Конечно, все, что угодно. – Образ домоватости в этом стихотворении, все эти кухни, сады, пруды… не метафора ли для недавней нелепой войны в Южной Атлантике? – Я писал эти стихи во время войны, – ответил я. – Она, видно, как-то просочилась в них. – Значит, ваши демоны, что сражаются в саду, символизируют генерала Галтьери и Маргарет Тэтчер. Я права? – Более или менее да. – Однако они также ваш отец и ваша мать. Я права? Колебания – все равно что прямое «да» или «нет», если спрашивающий уже знает ответы. Одно дело – написать о своих родителях. Другое – в этом признаться. Мадам Кроммелинк заворковала от восторга, источая табачный аромат. – Вы вежливый тринадцатилетний мальчик, слишком робкий, чтобы перерезать пуповину! Кроме как, – она ткнула вредным пальцем в страницу, – кроме как здесь! Здесь, в своих стихах, вы делаете то, что не осмеливаетесь делать, – она ткнула пальцем в сторону окна, – здесь. В реальности. Чтобы выразить то, что здесь. Она ткнула пальцем мне в сердце. Больно. Когда просвечивают рентгеном, становится не по себе. Стоит стихам вылететь из гнезда – и им уже на тебя плевать. – «Задние дворы». – Мадам Кроммелинк взяла в руки июньский номер. Я был уверен, что она сочтет название классным. – Но почему такое ужасное название? – Э… будь моя воля, я назвал бы его по-другому. – Но почему же вы окрестили свое создание второсортным именем? – Я хотел назвать его «Призраки». Но это название настоящей банды. Они по ночам, крадучись, разгуливают по деревне. Если бы я так назвал это стихотворение, они могли бы заподозрить, кто его написал, и… достать меня. Мадам Кроммелинк фыркнула – мое объяснение явно ее не удовлетворило. Ее губы начали в четверть громкости произносить мои стихи. Я надеялся, что она хотя бы скажет что-нибудь о моих описаниях – о том, как в них отражены сумерки, лунный свет и темнота. – Здесь есть много красивых слов… – Спасибо. – Я был с ней согласен. – Красивые слова убивают ваши стихи. Щепотка красоты усиливает блюдо, но вы валите в горшок целую гору красоты! Нёбо испытывает тошнотворность. Вы верить, что стихи должны быть красивы, иначе они не могут иметь превосходности. Я права? – Более или менее. – Ваше «более или менее» весьма раздражает. Я хочу «да» или «нет» или определение, пожалуйста. «Более или менее» – бездельный loubard [8], невежественный vandale [9]. «Более или менее» говорит: «Я стыжусь ясности и точности». Поэтому мы пробовать снова. Вы верить, что стихи должны быть красивы, или это не стихи. Я права? – Да. – «Да». Идиоты трудятся в этом заблуждении. Красота не есть превосходность. Красота отвлекает, красота – это косметика, красота в конечном итоге утомляет. Вот, например, вы пишете: «Из уха Луны выплывает, сияя, Венера». И в стихотворении образуется смертельный прокол. Пфффт! Шина лопнула. Автомобильная авария. Эта строчка говорит: «Ну разве я не прелесть-прелесть?» На это я отвечаю: «Убирай себя чертям!» Если у вас в саду растет магнолия, вы красите краской ее цветы? Вешаете на нее блестки-блестки? Цепляете к веткам пластмассовых попугаев? Нет. Вы этого не делаете. Все, что она говорила, было похоже на правду, но… – Вы думаете, – мадам Кроммелинк фыркнула дымом, – «Эта старая ведьма сошла с ума! Магнолия уже существует. Магнолиям не нужны поэты, чтобы существовать. В то время как стихи, стихи – я должен создать их». Я кивнул. (Я бы и сам до этого додумался, если бы она дала мне время.) – Вы должны говорить то, что думаете, иначе будете проводить субботу с головой в ведре, а не в разговоре со мной. Вы понимаете? – Угу, – сказал я, боясь, что «угу» ей тоже не понравится. – Хорошо. Я повторяю, стихи «делаются». Но для настоящих стихов слово «делать» недостаточно. «Создавать» – недостаточно. Все слова недостаточны. Вот почему. Стихи существуют до того, как они написаны. Этого я не понял. – Где? – Т. С. Элиот выражает это так: «Поэзия – набег на несказанное». Я, Ева ван Утрив де Кроммелинк, с ним согласна. Стихи, еще не написанные или никогда не написанные, существует там. В царстве несказанного. Искусство, – она сунула в рот еще одну сигарету, и на этот раз я успел поднести зажигалку с драконом, – сделанное из несказанного, и есть красота. Даже если его темы есть некрасивый. Серебристые луны, грохочущие океаны, потасканные клише убивают красоту. Дилетант думает, что его слова, его краски, его ноты создают красоту. Но мастер знает: его слова только транспорт, в который сидит красота. Мастер знает, что он не знает, что есть красота. Испытайте это. Попробуйте дать определение. Что есть красота? Мадам Кроммелинк стряхнула пепел в неровно-выпуклую рубиновую пепельницу. – Красота – это… Она наслаждалась моей растерянностью. Я хотел поразить ее четким и остроумным определением, но все, что мне удавалось вымучить, снова падало в одну и ту же яму: «Красота – это что-то такое, что красиво». Беда в том, что все это было для меня непривычно. В школе на уроках английского мы изучаем грамматику по учебнику, написанному человеком по имени Рональд Райдаут, читаем «Сидр у Рози», проводим дебаты за и против охоты на лис и учим наизусть Джона Мейсфилда про «Опять меня тянет в море». Чего нас не заставляют делать, так это думать обо всяком. – Да, трудно, – признал я. – Трудно? – (Теперь я увидел, что пепельница у нее в форме спящей девушки.) – Невозможно! Красота непроницаема для определений. Но когда она рядом, ты об этом знаешь. Зимний рассвет в грязном Торонто, новый возлюбленный в старом кафе, коварные сороки на крыше. Но разве их красота делается? Нет. Она просто есть, вот и все. Красота – существует. – Но… – Я заколебался, не зная, следует ли это говорить. – Мое единственное требование – это вы говорите то, что думаете! |